Девушки без имени

— Будто ее можно не заметить! Такие губы! Я думала, что она красивая. А теперь думаю, что она гадкая ведьма, только замаскировалась. Напиши про нее в своем рассказе. Знаешь, — она вдруг наклонилась и положила руки мне на колени, — иногда я себя чувствую какой-то тайной злодейкой. Говорю людям то, что они хотят услышать. Все считают, что я хорошо танцую, но это не так. Я просто притворяюсь, и люди мне верят. — Она энергично выпрямилась. — Знаешь, где я чувствую себя настоящей, где мне не надо притворяться? С цыганами! Их не волнует, кто я и что говорю. Все танцуют и поют, даже если совсем не умеют этого делать. — Она то ли всхлипнула, то ли усмехнулась и раскинула руки. — Это же свобода!

Я почувствовала, что на меня как будто наползает облако, окутывает меня туманом, в котором теряется все. Луэлла говорила и делала только то, что хотела. Если это было ложью, то лгал весь мир.

Несколько дней я вспоминала мамины слова, убеждая себя, что у Луэллы просто такой период. Я продолжала считать, что не было никакого поцелуя, что папа наклонился что-то сказать Инес, а я просто не все увидела.

Потом наступила суббота.

В пятницу я не могла вспомнить две даты, о которых спросила меня мисс Чапин на уроке истории, а Луэлла не вспомнила ни одной. Боясь, что ее прегрешения могут переполнить чашу терпения наших родителей, я пыталась убедить ее остаться дома, чтобы позаниматься. Она отказалась.

— Я пойду с тобой или без тебя. И на целый день. Напишу мисс Чапин записку от мамы, что я больна.

Я забеспокоилась:

— Ты очень легкомысленно и эгоистично себя ведешь. Папа может все узнать.

— Он ничего не узнает, если только ты ему не скажешь назло мне, — сердито сказала она.

Это было больно. Я ничего не делала назло ей.

— Хорошо, иди.

Ранним утром я сидела за столом с учебником ботаники и пыталась сосредоточиться на теме фотосинтеза, но мысли все время сбивались на сестру. Началось это с музыки и гадания, с маленькой лжи на день или два, а превратилось в целую вереницу лжи, растянувшуюся на все лето. Возможно, дело было уже не в цыганах. Что-то зародилось в душе сестры и требовало свободы.

«Девушка выскальзывает из дома и идет по склону холма, оглядываясь и надеясь, что отец смотрит за ней из окна и заметит ее неповиновение. Но он не смотрит. Она идет дальше, глядя вперед, на костры и фургоны. Дыхание ее учащается, она дрожит от волнения… Наконец она оказывается в таборе, в месте, где может стать собой, сильной и живой. Она не расстанется с этим чувством, ни за что!»

От этой картины меня отвлек крик под окном. Я знала, что мамы дома не было: она уехала к тетушке в Кенсингтон, а папа играл в теннис. Отодвинув кружевную занавеску, я высунулась прямо в теплый квадрат солнечного света, чтобы посмотреть, кто кричит. Снизу донесся запах сирени. На каменной дорожке стояла крупная женщина в широкополой шляпе и в песочного цвета пальто с вышитыми лацканами. Между ними виднелась нитка темных бус.

Рядом с ней стоял отец. Летом он носил соломенную шляпу вместо фетровой, и эта шляпа вдруг слетела у него с головы, когда человек во фланелевом теннисном костюме неожиданно сбил его с ног. Я зажала рот рукой. Папа вскочил и ударил нападавшего так, что тот отлетел в розовый куст. Женщина снова закричала и отпрянула. Мужчина поднялся на ноги. Лицо у него горело, с рукава свисал клок ткани. Он оторвал его, бросил папе под ноги и ушел. Розовый куст оказался сильно поломан. Я застыла на месте. Никогда прежде мне не приходилось видеть драки. Папа поднял с земли шляпу, изящно поклонился и провел женщину в дом, как будто они посмотрели интересное представление и пришло время чая. Она вошла, оглядываясь через плечо. Алые губы — таких не было больше ни у кого — походили на ехидный третий глаз.

Сердце у меня сильно заколотилось, как будто меня застигли за чем-то нехорошим. Я задержала дыхание, когда их смех зазвенел на лестнице. Сегодня Марго тоже не было дома, я должна была уехать с Луэллой в Уэстчестер, Неала по субботам брала выходной, а Вельма не выходила из кухни. Может быть, именно поэтому папа держал так мало слуг? Шаги послышались у моей двери. С каждым шагом почтение, которое я питала к отцу, рушилось. Смысл происходящего был предельно ясен.

Через стену я слышала дерзкий женский смех. Я опустилась на бежевый ковер. В конце концов смех замолк и в доме стало тихо. Стянув перчатку, я прикусила кожу на своем кривом пальце. Через некоторое время спина у меня затекла, и я стала тревожиться, что мама может вернуться раньше. Когда часы пробили два, я услышала тихий голос отца в коридоре, потом быстрые легкие шаги на лестнице, скрип входной двери.