Девушки без имени

— Ах, — промурлыкала Мэйбл, — мы ее смутили. Да тут полно шлюх и пьянчужек. Но я сразу поняла, что ты не из таких. — Она встала и кинула мне на колени свои пяльцы. — Уберешь, ладно?

Эдна, которая всегда ей подражала, тоже встала и бросила мне деревянное кольцо. Взявшись за руки, они направились к группке девочек, собравшихся вокруг пианино, на котором никто не умел играть.

Лежа вечером в постели, я думала о предстоящем побеге. Мне было страшно. Теперь побег казался совсем не таким простым делом. Что, если я сломаю лодыжку? Последствия поимки теперь становились слишком реальными. Но был ли у меня выбор? Я перестала надеяться, что родители найдут меня. Единственный, кто знал, что я здесь, — сборщик устриц. Даже если родители поместили в газету объявление, он его вряд ли увидит: не похож он на человека, готового потратить целый пенни на какую-то газету. Монахинь новости из внешнего мира тоже не волновали. Я только один раз видела, как сестра Джейн — маленькая нервная женщина, которая, похоже, каждый день, сомневалась в своей вере, — читала в субботу газету.

«Добрая монахиня читает заголовок в „Нью-Йорк Таймс“: „Пропала девочка“. Имя знакомое, но фамилия ей ни о чем не говорит. Да и лицо похоже на любое из тех, что ее окружают. Она не читает заметку и просто переворачивает страницу. Ее внимание привлекает статья о суфражистке миссис Панкхерст, которая содержится на острове Эллис и угрожает голодовкой. Сестра Джейн думает, что, возможно, призвание суфражистки подходит ей лучше, складывает газету и бросает ее в огонь. Она протягивает руки навстречу взметнувшемуся пламени».

Я себе постоянно твердила: родители пытались меня найти, но не сумели. Все остальное не имело смысла.

Обдумывая побег, я представила лица родителей, их удивление и слезы, когда я войду в дом. Луэлла тоже там будет, мы бросимся друг другу в объятия, обливаясь слезами и лепеча извинения.

Рядом с моей кроватью появилась Доротея в белой ночной рубашке, похожая на привидение. Я подвинулась и пустила ее под одеяло. Держа маленькую ладошку в своей, я нашептывала лучшую сказку, которую только смогла придумать. Там были гоблины, заклинания, феи и счастливый конец.

Закончив, я сказала:

— Завтра оставайся в своей постели. Что бы ни случилось, не приходи.

— Почему?

— Просто делай, как я сказала.

В глазах ее плескалось сомнение, но она покорно кивнула и сунула руку под одеяло. Свернувшись рядом со мной, девочка закрыла глаза. Я отвела волосы с запавшей щечки. Веки казались мраморными от голубых прожилок, лицо стало мирным и спокойным. Я вспомнила те ночи, когда лежала рядом с Луэллой и слушала ее сетования на отсутствие свободы. Чего бы только не отдали запертые здесь девушки за жизнь, подобную нашей! Жизнь, где самой страшной опасностью был побег в цыганский табор. Но настоящее бедствие — увидеть, как разбивается лицо твоей матери, или домогательства дяди, после которых тебя держат взаперти. А еще намного страшнее быть выпоротой и брошенной в подвал сестрой Гертрудой или спрыгнуть со второго этажа и побежать в темноту.

Воскресенье было единственным днем, когда мы не занимались стиркой и когда капеллан, преподобный Генри Уилсон, пузатый жалкий человечек с бегающими глазками и высоким голоском, удостаивал нас своим присутствием. Проповеди его казались вымученными и невероятно скучными. Он стоял у кафедры, переминаясь с ноги на ногу, а потом молча обводил зал взглядом и качал головой, понимая, насколько безнадежна идея спасти хотя бы одну из нас.

Остаток воскресенья мы читали и переписывали Священное Писание. Потом следовал перерыв на обед, опять Писание, ужин и, наконец, вечерняя молитва.

Проскользнув на свое место в часовне, я уже вся дрожала от предвкушения. Повторяя псалмы и каясь в грехах, я очень хотела найти глазами Эдну, но упорно смотрела в пол. Когда нас отпустили, я увидела ее на лестнице. Она гордо улыбалась. Мне захотелось схватить ее за руку, но я представила, как она отбросит меня к стене, если я посмею это сделать, так что я ограничилась еле заметной улыбкой.

Шел декабрь, и в дортуаре стало очень холодно. Девушки больше не ходили в белье, а сразу залезали под одеяла и переодевались прямо там, под несмолкающий гомон и скрип пружин. В этот раз, когда сестра Мария застыла в дверях, включая и выключая свет, чтобы угомонить нас, мы с Эдной уже лежали в постелях, предусмотрительно натянув ночные рубашки прямо поверх платьев. Мэйбл задержалась. Она стояла у изножья кровати и с тревогой в глазах смотрела на нас.