Девушки из хижины

Заставляю себя не думать о том, что к этому времени мы уже могли бы иметь ребенка, если бы не отказались от своего намерения и записались в очередь.

Вот что с вами делает страх. Он вынуждает усомниться в том, чего вы хотите, и в том, хотите ли вы этого.

– Ненавижу, когда не знаешь, чего ждать, утвердят нас или не утвердят и все такое, – говорю я, – но это вроде как будоражит, верно? Словно небольшое приключение.

– Ты все идеализируешь, – отвечает он, как уже отвечал десятки раз – мягко, но непреклонно. – Я просто беспокоюсь, что ты привяжешься и что-нибудь случится.

– А мне не дает покоя мысль, что где-то есть дитя, которое нуждается в нас, – говорю я. – Так что мое беспокойство перекрывает твое.

Я подмигиваю, чтобы спрятать свои переживания.

Брант улыбается; он жует, и губы его сомкнуты, но в уголках глаз собираются морщинки – он щурится, погружаясь в мысли. Проведя с этим мужчиной добрую часть своей взрослой жизни, я почти догадываюсь, о чем он думает.

Понравится ли тебе сидеть дома с ребенком, пока я путешествую?

Не станешь ли ты скучать о поездках по миру?

Ты в полной мере осознаешь, от чего отказываешься, идя на это?

Что, если мы не сможем сблизиться с ребенком?

И что делать, если у ребенка обнаружатся особенности, с которыми мы не сможем справиться?

Если он собирается спросить меня об этих вещах, как уже делал в прошлом, то я дам все тот же неизменный ответ: пусть оставит эти заботы мне.

Нет ни одного сценария, которого я мысленно не разбирала в те долгие часы, когда меня по ночам посещала бессонница. А в последнее время это случается слишком часто, поскольку Брант прячется в своей студии до самого рассвета, заканчивая последний проект, выполненный для «Вэнити фейр».

Мой супруг сосредотачивается на еде, снова целиком втянувшись в свою интровертную раковину, а я думаю о том, о чем стараюсь не думать с тех пор, как нашла эту вещь в ящике с носками в комоде Бранта.

Нам нужно решение, нужно прямо сейчас, потому что я теряю мужа.

Глава 3 Рен

Я бы сделала что угодно, только бы научиться простодушию Сэйдж.

Живот урчит и урчит беспрестанно, голова раскалывается, а Сэйдж знай себе поет.

Я уже готова сорваться и накричать на единственного человека, кто еще как-то от меня зависит, но в последний момент делаю над собой усилие, отбрасываю эту мысль и направляюсь к оконцу на кухне. Смотрю поверх клетчатой занавески на лес, как делала уже много раз. Какая-то частичка меня надеется, что сейчас из воздуха соткутся и, устало улыбаясь, поспешат к дому, радуясь, что вернулись наконец из опасного путешествия, Мама и Иви.

Каждую ночь, лежа в постели, вижу их обеих, входящих в хижину, и просыпаюсь на мокрых от слез подушках. Меня никогда не баловали, в отличие от Сэйдж, но в последнее время к исходу дня кончается всякое терпение.

Хотя терпение – не единственное, что истощается.

Еще надежда.

И мое тело.

Наши припасы.

Сама жизнь.

Все это просто… сходит на нет.

И очень скоро ничего не останется.

От мысли о медленном угасании, о смерти от холода и голода вместе с простодушной, ничего толком не понимающей младшей сестренкой кровь стынет в жилах, но и думать о том, чтобы оставить дом и выйти из леса, я не могу.

Нам не разрешается выходить за пределы леса, и даже если бы мы на это отважились, кто знает, куда идти. Скорее всего, нас сожрал бы какой-нибудь голодный койот.

Если мне суждено умереть, лучше умру здесь, возле закопченного очага, согревавшего нас и готовившего нам пищу, свидетеля сотен и сотен часов, проведенных за слушанием любимых маминых рассказов. Лучше я умру со своими потрепанными книжками, блокнотами для рисования и собранием кукол, сшитых мною за эти годы для младших сестер. Пусть я умру, завернувшись в одно из старых маминых платьев, вдыхая запах лавандового мыла, изготовленного из козьего молока, чем буду лежать на земле, заваленная ломаными ветками и пожухлыми листьями.

– Сэйдж, довольно. – Голос мой звучит резко, заставляя ее замолчать. Возможно, не надо было запрещать ей петь, так как пение дает сестре доступную здесь толику радости. Но уже ночь, и чем скорее мы отправимся спать, тем скорее отдохнем от этого бесконечного дня, перестанем ощущать голод, усталость и одиночество.

Подойдя к двери, я проверяю засов, задергиваю занавески на оконце, как мы делаем всегда после захода солнца.

«Плохие вещи случаются по ночам, – постоянно предупреждала Мама. – Люди осмеливаются на такие дела, на какие ни за что не решились бы при свете дня».

Она никогда не говорила, что это за дела. Мне не хотелось знать; я могла только воображать.