Девушки с картины Ренуара

Оба они, обычно обменивающиеся соображениями о литературе, без устали комментирующие свои произведения или произведения друзей, с той же легкостью, с той же «крестьянской» естественностью ведут разговоры о ценах на свиней или коров.

Жид очень обеспокоен делами на нормандских фермах, которые доставляют ему много забот, мешая творчеству. Эжен советует ему нанять хорошего управляющего, но и у него самого масса проектов, которыми он искренне увлечен и к финансированию которых планирует привлечь Жида.

В 1902 году Жид и Руар совместно откроют мебельную фабрику, при этом Руар будет главным держателем акций. Их компания, которую они назовут «У ворот Сент-Андре», будет производить туалетные столики и умывальники, покрытия и отделочную плитку, обычную и изысканную мебель. Насмешливый Франсис Жамм, изредка ссорящийся с Жидом, будет называть последнего «умывальным фабрикантом». Но, кроме того, Жид умеренно вкладывает средства в разведение свиней на ферме «Равнины»…

Эжен Руар высаживает на своей ферме грушевые деревья, черенки которых Жид присылает ему из своего сада в Нормандии. Земля скрепляет союз двух мужчин, которых сближает все: литература, сельское хозяйство, чувство собственника и желание заниматься делом, не говоря уже об их полузапретной тайне…

Старшей дочери Анри Лероля потребуется много труда и любви, чтобы приспособиться к новому образу жизни. Особенно зимой, когда природа становится серой и суровой, когда ветер воет, как стая волков на равнине, и когда в Отене очень холодно. Эжен даже вынужден установить в спальне Ивонны новую дровяную печь. В Париж супруги наведываются очень редко. У Эжена, занятого своими сельскими заботами, нет ни времени, ни желания. Видимо, ему это менее важно, чем Ивонне.

Он пишет Жиду в декабре 1899 года с горьким юмором, свойственным также его младшему брату: «Все реже и реже у меня появляется желание и возможность поехать в Париж. Я об этом сожалею только потому, что я хотел бы продемонстрировать там свои новые меховые жилеты».

Кристина просыпается позже, под звук колоколов церкви Сен-Франсуа-Ксавье. Она завтракает в постели, в шелковом дезабилье. Луи, любитель поспать, никогда не торопится начать свой день. Они живут в доме номер 9 на улице Шаналей, в тихом и спокойном столичном квартале, к которому ей не пришлось привыкать — это все тот же VII округ, где прошло ее детство, в двух шагах от родительского дома. После полудня она пьет чай с подругами — то у себя дома, то в городе. Она по-прежнему каждую неделю встречается с Жюли Мане, которая теперь приходится ей невесткой, с Жанни Гобийар — мадам Поль Валери, ее сестрой Полой (она, идя по стопам Берты Моризо, стала художницей; вскоре она напишет портрет Кристины), а также с Женевьевой Малларме, которая все еще не замужем. Они собираются в новом доме Кристины и сплетничают за чашкой чая с пирожными в чудесно обставленной гостиной. Светлый, просторный, хорошо отапливаемый и оснащенный ванной комнатой особняк — здесь есть все, о чем могла бы мечтать Ивонна в своей далекой деревне. По вечерам девушки ужинают в городе, ходят на концерты, драматические спектакли и в оперу. Благодаря этому Кристина не чувствует себя одинокой. Лишь иногда ей становится грустно, когда она смотрится в зеркало над туалетным столиком. В отражении она видит избалованную молодую женщину…

Луи ненавидит деревню. Он под любым предлогом избегает поездок туда. Он любит города, особенно итальянские, в крайнем случае — шикарные курорты. Сельская жизнь для него ограничивается причесанными побережьями швейцарских озер или же Лазурным Берегом. Он не стал бы возиться в грязи, даже надев сапоги, подаренные Андре Жидом.

Невозможно представить себе, насколько непохожа теперь жизнь одной сестры на существование другой. Они переписываются, изредка вместе отдыхают или, забыв о семейных делах, уезжают от мужей, чтобы провести вместе несколько дней. Но они разлучены.

Выдернутые из дома на авеню Дюкен, из музыкальной атмосферы, в которой протекало их детство, они больше никогда не сыграют Дебюсси в четыре руки. Фортепиано, однако, продолжает задавать ритм их разным образам жизни. Для Ивонны инструмент связан с ностальгическими воспоминаниями о том времени, когда Дебюсси, гениальный и слегка влюбленный в нее музыкант, видел в ней Мелизанду. А для Кристины оно звучит, как мелодия счастливого детства и отрочества. Но вскоре колючие характеры братьев Руар испортят чарующие мотивы, парящие в душах их жен…

В 1902 году, проведя два года на ферме «Равнины», супруги Эжен, как их обычно называют, переезжают в Баньоль-ла-Гренад, что близ Тулузы, хотя название похоже на андалузское. Эжен, взяв кредит, приобрел имение площадью триста пятьдесят гектаров с господским домом, построенным в начале XIX века. До Великой французской революции усадьба принадлежала монахам-цистерцианцам из монастыря Гран-Сельв, а в 1791 году она была продана как государственное имущество.

Имение Сен-Капре, носящее имя деревни, шпиль церкви которой виден с южного фасада дома, располагается в плодородном краю на берегу Гаронны, точнее — на слиянии Гаронны и Эрса. Поскольку предыдущий его владелец разорился, Эжен приобрел его задешево. Но, чтобы поправить положение, ему придется немало потрудиться. Руару не занимать ни смелости, ни идей. Он встает на заре, целый день без устали трудится. Скоро он займется усовершенствованием сельскохозяйственных культур, тщательно отбирая семена, высаживая новые сорта, более рентабельные и лучше приспособленные к местному климату.

Занимаясь одновременно земледелием, животноводством, виноделием и садоводством, он проявляет невиданную активность. Эжен старается заразить своим усердием работающих на него крестьян. Первопроходец, которым движет стремление к созиданию, он без колебаний рушит вековые привычки, полагая, что за его новшествами будущее. К примеру, он решил с корнем вырвать старые виноградники, из плодов которых делали мускатные вина, и заменить их американскими! Он открывает «Гаронский питомник», а также консервный завод. В Баньоль-де-Гренад Эжен пользуется большим уважением.

Ивонна осваивается в новой роли — хозяйки усадьбы. Это ей по вкусу. Она может со связкой ключей за поясом разгуливать по огромным сумрачным коридорам, проходя по залам для приемов, поднимаясь на башню. Изредка она видит себя принцессой из сказки. Ивонна чувствует большое облегчение от расставания с фермой, где под окнами ее гостиной кудахтали куры. Сейчас к ее дому ведет длинная аллея, по обеим сторонам которой стоят величественные деревья. Издали доносится звук воды, сбегающей по порогам Гаронны.

Когда она открывает окно, в спальню проникает свежий воздух, заставляющий вспомнить те места, где когда-то она проводили лето, и где не было ни скота, ни полевых работ.

Большую часть дня она не выходит из дома, оставаясь в украшенных тяжелыми занавесями гостиных, куда Эжен привез резную мебель, унаследованную от матери. Сидя за пианино, она играет любимые мелодии, дожидаясь вечера. Пытаясь обмануть свое одиночество, она пишет матери, сестре, кузинам. Иногда выгуливает собаку Эллис, названную Эженом именем героини романа Жида «Путешествие Уриана».

В Отене Эжен снова пытался писать, намереваясь опубликовать свои труды. Новелла под названием «Жертва» действительно была напечатана в журнале L’Ermitage, которым занимается Жид. Затем была издана длинная речь, произнесенная им в Брюсселе в кружке бельгийских авангардистов «Свободная эстетика». В спиче под названием «Художник и общество» Руар заявляет о грядущей и неизбежной победе социализма в западных странах. Но с тех пор, как они переехали в Баньоль, погрузившись в заботы, связанные с землей, ему, видимо, стало не хватать времени на сочинительство. В 1903 году он пишет «Ответ Шарлю Моррасу». Автор книги «Антинея» раскритиковал протестантские убеждения Жида и его речь в защиту презираемого Барресом «отрыва от корней». Жид аргументированно доказывает, что этот самый «отрыв» благотворен для обновления и для творческого прорыва. Этот спор стал новым витком известного «спора из-за тополя [25] », когда Жид, имея в виду роман Барреса «Беспочвенные», обратился к нему с вопросом: «Месье Баррес, где же я, родившийся от уроженца Севенн [26] и нормандки, должен, по-вашему, пустить корни?» Эжен, в первую очередь будучи земледельцем и животноводом, включается в полемику, поясняя на примерах сложность и даже опасность переселения разных пород и сортов, будь то животные или растения, из одной провинции в другую.

Соглашаясь в этом с Барресом и Моррасом, как человек, знакомый с законами агрикультуры и зоотехники, Эжен тем не менее встает на сторону Жида. «Мы всегда приходили к согласию, если речь шла о любой действительно важной для Франции благородной идее», — писал Эжен, разделявший космополитические либеральные взгляды Андре Жида. Тот, по его словам «апостол возвышенной человечности», выступает за открытость, свободу передвижения и против укоренения, за смешение культур и против строгой расовой принадлежности, за свободу личности и против заточения ее в рамках традиций. Спор приобретает большой размах. Эжен пишет статью на семь страниц для журнала L’Ermitage. Мимоходом он в ней упоминает свою глубокую любовь к деревне, говоря об осознанном добровольном изгнании, жизни вдали от города, в котором давным-давно пустила корни вся его семья. «Я не люблю Париж, где родился, где с самого раннего возраста чувствовал себя зажатым без пространства и движения, которых требовало мое юное естество. Я как истинный садовод добровольно отрубил свои парижские корни. Я столько проехал по Франции — на поезде и в автомобиле, — что мои корешки засохли. По Франции, которую я так хорошо знаю и почву которой я уже некоторое время любовно возделываю. Мне нравится все, что не напоминает о городах. Улыбка зимнего солнца в Провансе или Лангедоке мне милее смеха разгоряченной публики в любом театральном зале Парижа, а конструкция собственной деревянной голубятни для меня важнее архитектуры Парижской оперы».

Изнуренный пожирающей его работой, он, вероятно, все еще не оставляет желания заниматься творчеством — об этом свидетельствуют его редкие публикации. Но неизбежно его первое призвание отходит на второй план, и в конце концов исчезает, оставив лишь след в виде горьких сожалений о несостоявшейся карьере писателя.

В то время как Жид публикует свой роман «Имморалист» (1902), утверждающий его в статусе писателя, совершенствует свое литературное мастерство и завоевывает репутацию мастера, Эжен идет другим путем. Еще в Отене он заинтересовался местной политикой. Он даже выставил свою кандидатуру на муниципальные выборы, идя по стопам отца, некогда мэра города Ла Ке-ан-Бри. Фиаско, которое он потерпел, не убедив избирателей, не отпугнуло его — он собирается попробовать еще раз. К этому его подталкивает желание управлять, руководить. Эжен невысокого мнения о своей «пастве», о чем весьма откровенно пишет Жиду. «У здешних крестьян, голосующих за радикал-социалистов, души рабов. Они не могут представить для себя лучшего занятия, чем служить хозяевам. Они омерзительны тем, что им нравится рабство. Как же трудно подтолкнуть людей к лучшей доле, к настоящей свободе. Мы недавно восхищались американцами, но они сожрут нас — даже если эта еда им придется не по вкусу».

Но Эжен обладает талантом управлять «стадом», чтобы улучшить условия жизни местных жителей. Новые технологии в земледелии и производстве вызывают в крестьянах уважение к Руару. Его познания, его опыт в сельском хозяйстве многим по душе. Он не похож на парижан, приезжающих лишь для того, чтобы прогуливаться по полям. Эжен выглядит как настоящий разумный крестьянин: он разбирается в животных и растениях, знает, как сочетать смену сезонов с наймом рабочих. Он помогает им во время жатвы и при сборе винограда, он везде поспевает: как в хлеву, так и на винограднике. Скоро на плечи основателя «Гароннского питомника» ляжет ответственность отнюдь не только за свои личные владения. Эжен, подстегиваемый конкуренцией и любовью к земле, смог забыть о зажимающих его парижских корнях. За несколько лет он превращается в уважаемую и влиятельную личность.

Заняв сначала пост президента Сельскохозяйственной палаты департамента, а потом президента Сельскохозяйственной палаты юго-запада Франции, он чувствует себя словно посвященным в рыцари. К нему обращаются «президент Руар». Если Жид, мэр коммуны Ла Рок-Беньяр с 1896 года, скоро откажется от политической карьеры, чтобы продолжить свою литературную деятельность, местная политика не только увлечет Эжена, но и поглотит его. Поскольку имение в Баньоле простирается и на другом берегу реки Эре, в коммуне под названием Кастельно-д’Эстретфон, где взявшие самоотвод участники муниципальных выборов открывают путь новым кандидатам, Эжен принимает решение выставить свою кандидатуру там, по списку республиканцев. «Он не только республиканец, — пишет один из именитых жителей префекту. — Он обожает своих рабочих, они ему скорее друзья, чем слуги». Руар занимает пост мэра с 1905 по 1918 год, а в 1910 году его выбирают в генеральный совет департамента. Это будет время борьбы и словесных поединков: речи, споры и собрания. Царством Эжена стала провинция.

Ученый Дэвид X. Уолкер, комментируя переписку между Жидом и Руаром, упоминает статью в газете Depeche cle Midi от 21 апреля 1906 года, восхваляющую Эжена и называющую его «любимым всеми молодым мэром». Ему дают самую лестную характеристику: «Он — образованный, идеальный фермер, страстно увлеченный развитием демократии в сельской местности, с воодушевлением поддерживающий общие начинания и взаимовыручку сельских жителей. Руар — радикал и отважный реформист, но отнюдь не коллективист, о чем он прямо заявил».

В 1908 году Жан Крюппи, министр торговли и промышленности в первом правительстве Клемансо, предложит Эжену должность начальника канцелярии, где у него появится возможность проявить себя политиком национального масштаба.

У него большие связи. Среди его друзей — Альбер Сарро, депутат от департамента Од, будущий председатель Совета министров. Ивонна в мечтах видит себя женой министра, а главное — вновь живущей в Париже, поближе к семье. Разлука с родными давит на мадам Руар. Она скучает по сестре, родителям, братьям, подругам. Гордость за известного мужа, удостоенного трехцветного пояса мэра и зеленой орденской ленты за заслуги в сельском хозяйстве, не способны компенсировать тоску ее изгнания. Эжен нежен и внимателен с ней, но она, живя рядом с ним, отлично понимает, что ему больше нравится писать Жиду или размышлять о чем-то своем. Нередко она замечает, как Эжен будто бы смотрит сквозь нее. Ивонна знает, что не существует для него в эти минуты. Чем он занимается, постоянно задерживаясь в обществе молодых людей, работающих в его поместье?

Отказавшийся от призвания археолога Луи полагает, что нашел свой путь в полемической журналистике. Одиночество, на которое он жалуется самому себе, с некоторых пор слишком сильно давит на него: он сознательно выбрал семейную жизнь и интеллектуальное общество художников и писателей, где может проявить свой талант. Ему нравится спорить, полемизировать, сражаться с чужими идеями, а также самому уходить от ответа. Жид называет его «дуэлянтом», а по сути он просто забияка. С громким голосом, острый на язык и очень вспыльчивый, он блистает в обществе. Он стремится быть замеченным и легко добивается этого. Луи жестоко насмехается над своими противниками, которых он побеждает в спорах. Он выглядит настолько уверенным в себе, что вызывает отвращение. Кажется, что он готов защищать свои убеждения от любого, кто их не разделяет.

Он — страстная натура и цельный характер, по крайней мере, так кажется со стороны. Но на самом деле его грызут сомнения. Как ни блистай он в спорах и публицистике, он отлично понимает, что он — всего лишь любитель. Разумеется, просвещенный любитель, в котором живет любовь к искусству и литературе, любовь, искренность которой неоспорима и очевидна. Он хотел бы быть Жидом или Валери, но он тратит свой талант на споры с друзьями и врагами. И статьи.

Этот вольный стрелок, ввязавшийся в борьбу идей, затянувшуюся на десяток лет, вплоть до Первой мировой войны, будет лихорадочно работать, как хроникер и эссеист. Его перо такое же живое, как его речь, и обращается он с ним так же, как с рапирой. Читая его, видишь, как он занимает позицию, приветствует соперника, нацеливается и быстро, смертельным ударом, поражает его. Иногда кажется, что он охотно перешел бы в рукопашный бой. Он пишет, в частности, для журнала Marges, основанного в 1903 году молодым поэтом Эженом Монфором, автором «Плоти», «Неаполитанской песни» и «Больных сердец». Под оранжевой обложкой этого тонкого и дерзкого журнала Луи сможет дать волю своему настроению. Если Эжен Монфор поручает Жану Виоллису писать о романах, Эдмону Се — о театре, Эмилю Вейермозу — о музыке, то Луи он доверяет изящные искусства. За собой Монфор оставляет рубрику «Мешанина», где высказывает свое мнение «по какому-либо сюжету из современной или старинной литературы». Он, например, воспевает американского поэта Уолта Уитмена: «После Гогена, после Клоделя он вливает в нас жизненные соки». Луи становится хроникером знаменитых «Салонов», от которых дышит холодом академизма. Посещая их, он злится, приходит в ярость и неистовство, даже не пытаясь сдерживать себя.

Исходя из того, что так называемая современная живопись, за редким исключением, не представляет собой ничего, кроме «посредственности», он выносит приговор скопом всем выставляющимся художникам (впрочем, не приводя имен) как пошлому, гнусному и однородному целому. Он советует читателю, обращаясь к нему напрямую и на «ты», посетить Лувр, чтобы полюбоваться там картинами Делакруа. «Я уверен, что после этого визита ты с презрением, как и следует, отнесешься к современному варварству и банальности и похвалишь меня за то, что я нападаю на них», — полагает Луи.

Несмотря на то что его отец считается первооткрывателем того самого импрессионизма, у Луи волосы встают дыбом при слове «модерн». Время для него словно остановилось, словно будущее — это вчерашний день. Его злое перо не становится менее острым. Его возбуждают крайности, будь то восхищение или ненависть. С таким ритмом и с таким пафосом он быстро зарабатывает репутацию полемиста. Монфор, который ценит его, позволяет ему давать волю горячности. Например, когда один из сотрудников журнала, Жан Виоллис, раскритиковал Барреса, Луи просит у владельца журнала разрешения послать «этому господину», виновному в том, что «не понял того, что явно выше его понимания», символический пук розог. Роман Барреса «Колетт Бодош», по мнению Луи, исключителен по красоте духовности. «Пожалеем господина Виоллиса за то, что он не смог возвыситься до его вершин», — пишет Луи.

Луи регулярно принимает участие в обедах журнала Marges, которые проходят в одном из парижских ресторанчиков, на улице Лепик. Жаль, что мы ничего не знаем об этих вечеринках, во время которых взрывной темперамент Луи, вероятно, регулярно провоцировал словесные стычки.

Когда «Рыжий», как его называют школьные друзья, заводится, его лицо становится чуть ли не красным. Тем же отличается и Эжен, которого Жид, известный насмешник, довольно часто просит «не кипятиться».

Основная трибуна Луи, кроме Marges, — журнал Occident, недавно созданный Адриеном Митуаром, одним из его друзей, поэтом и эссеистом, а также политическим деятелем и членом парижского муниципального совета.

Митуар, автор стихотворных сборников «Бигалюм» и «Взбешенная Ирида», «Бедный рыбак» и «Братья-ходоки», полных жара и мистики, только что опубликовал в издательстве Mercure de France книгу «Мука единства», в которой делится своими размышлениями об искусстве и смысле жизни. Поэт на двенадцать лет старше Луи, он убежден в духовных качествах человека, в необходимости веры. Защищая свои идеалы, он решает собрать вокруг себя молодых людей, разделяющих его этические и эстетические мнения. Название журнала, которое переводится как «Запад», говорит само за себя. Моральные ценности, которые собирается защищать Митуар, — это моральные ценности Франции, корни которой уходят в Средневековье. Там он видит вечный свет, который, якобы, должен озарять новые поколения, рискующие потерять традиционные ориентиры, и наполнять их воодушевлением. Журнал изобличает современное декадентство, его материализм и позитивизм, возведенные в ранг моральных законов теми, с кем он собирается вести борьбу, например, с философом Огюстом Контом. Но и другие взгляды, как и философские «измы», представляются молодой команде Монфора опасными. В первую очередь это антиклерикализм, ведь в это время большой популярностью пользуются личности вроде Жюля Ферри [27] и Эмиля Комба [28] . А также интернационализм, который исповедуют видные социалисты, такие как Жорес.

Но даже не считая академизма и «фальшивого модернизма» в искусстве и литературе много врагов. Occident определяет себя как католический, националистический и спиритуалистический журнал, разделяющий позитивистские идеи Тэна и Барреса.

Луи Руар принимает участие в его создании и в первом же номере, вышедшем в декабре 1901 года, печатает статью «Морис Дени и возрождение христианского искусства». Статья — одновременно хвала художнику и манифест искусства в том виде, как его понимает и любит автор. Кроме эмоционально-восторженной характеристики художника, из-под чувственной и наивной кисти которого выходят девственницы и ангелы, «как будто сошедшие с забытых картин Джотто и Фра Анджелико», он восхваляет средневековое христианское искусство, которое навсегда останется его эстетическим идеалом. По его мнению, античные мраморные скульптуры в сравнении с произведениями этой эпохи — всего лишь бесчувственный холод, а великолепные орнаменты эпохи Возрождения и барокко — безвкусица. «Морис Дени прославился тем, что только он один попытался оживить умирающее искусство», — писал Луи. Чистота и свет, совершенство в совокупности с возвышенной простотой всегда будут ослеплять и восхищать Руара. Язвительный и резкий в суждениях, он превращается в кроткого ягненка перед картинами Мориса Дени и итальянских живописцев XIII–XIV веков. Как смиренный поклонник возвышенной красоты, он также предлагает читателям Occident как можно скорее отправиться в паломничество в Везине, чтобы собраться перед фресками, написанными Дени для часовни, посвященной Деве Марии. «Идите всем миром в эту часовню, расписанную учеником старых христианских мастеров», — призывает Луи.

В журнале Митуара, так же как в Marges, ему опять поручено заниматься изящным искусством.

Его обозрения о музеях, выставках, галереях и салонах всегда переходят в общий обзор искусства начала XX века, на которое он смотрит безо всякой снисходительности. Многие художники, включая не самых бездарных, принимают его высказывания на свой счет. Гюстава Моро, музей которого недавно открылся на улице Ларошфуко, он называет «старым академическим штампом», «натурой, лишенной духовного пламени», «сухарем» и обвиняет в том, что он «замкнулся в себе и обладает ничтожными познаниями».

«Старые итальянские мастера выразительны так же, как Пуссен, Ватто, Делакруа, Милле, Коро, что к Гюставу Моро, как и к его почтенным коллегам из Института [Франции], не имеет никакого отношения», — горячо утверждает Луи в феврале 1902 года.

Через месяц, во время выставки у Дюран-Рюэля, где представлены картины обожаемых им Дега, Мане и Моризо, он обрушивается на Сислея, «второстепенного художника, стоимость картин которого, таких же неудачных, как у Гийоме, быстро упадет до своей настоящей цены». Это всего лишь выдержки из его разгромного материала, где он пощадил лишь немногих. Руар ненавидит художников-ташистов, пуантилистов — Синьяка, Кросса и Вальта, искусство которых, по его словам, «упрощенное», «невыразительное», «ребяческое», «вульгарное», «туманное», «грубое».

Синьяк? «Без конца неудачно обращается к Делакруа».

Вальта? «Чрезмерно опьянен пленэром».

Что до Матисса, «художника, претендующего на роль думающего, желающего любой ценой заявить о себе как о новаторе», Луи Руар ограничивается лишь упоминанием о нем, сожалея о «разрушительном влиянии, которое он оказывает на юное поколение. Чем шире распространяется его влияние, тем чаще мы видим, что искусство иссякает, становится схематичным и обретает самые невыразительные и непоследовательные формы».

Он желает, чтобы парламент, проголосовав за кредиты, ежегодно выделяемые официальным салонам, для большей пользы присоединил средства, выделяемые на изящные искусства, к бюджету органов государственного призрения. Патетическое неприятие Луи распространяется даже на японские эстампы — предмет страсти его дядюшки Алексиса и Эрнеста Шоссона. «Слащавые картинки!» — таково раздраженное мнение полемиста об эстампах. «Хокусай, Хоросигэ, Утамаро подарили иллюстраторам и рисовальщикам афиш великолепные решения, с помощью которых они могут работать быстро и бездарно, прилагая минимум усилий и создавая иллюзию гениальности. Этим их роль и ограничивается», — Луи в суждениях резок и беспощаден.