Девушки с неба

«В мрачном замке на скале осталась вышивать ришелье и метить платки окруженная своими придворными дамами юная красавица, пятнадцатилетняя королева Исидора, тонкая, как косточка из крыла жаворонка, с прекрасными голубыми глазами; в волосах у нее была лента, расшитая жемчугом, а в голове — чайная ложка разума…»

Это — из «Шалостей земли». Бисерный почерк: рококо, косточка из птичьего крылышка, чайная ложка — ч а й н а я  л о ж к а  р а з у м а, — добавленная в этот прециозный узор, делает его знаком катастрофы, поданным как бы невзначай, посреди учтивой беседы.

Это — из жанра «сказок», «стародавних историй», «литературных реминисценций», одним словом — из «шкатулки».

А вот — «из жизни»:

«Мы живем в безликой части города, в улье для людей… Конец недели знаменуется радостными празднованиями, а в понедельник заколачивают фанерой выбитые стекла в окнах и дверях подъездов. С этим беспокойным народом я каждый день… езжу в трамвае или стою в очередях в магазине, в театр они не приходят. Да и было бы неловко играть для них Дездемону, которая позволила удушить себя, как курицу. Это бы их рассердило; по их мнению, Отелло достаточно было бы задать ей просто хорошую взбучку, и все было бы в порядке».

Реальность таится в провале между двумя-тремя резко освещенными деталями. Стук молотков по фанерным заплатам, декоративная реальность. «Отелло» на сцене. Курица в магазине. Курица на сцене… Спутанный узор.

«Боттичелли!.. Я любила по-детски написанную сверхкрасоту: море в завитушках, розовый и глупый дождь цветов, ангелов с крепкими телами, похожих на больничных санитаров… Весна шла стремительными шагами через апельсиновую рощу. Босая, с цветами в спутавшихся волосах. На шее венок из трав. Подол платья полон ветра и цветов. Но в изгибе губ какая-то черточка боли, какая-то затаенная забота, и в глазах та же печаль, что и у трех танцующих граций…»

Это же настоящий автопортрет стиля! Эстонская горечь сквозь итальянский туристский шик. Или это тот случай, когда Г. Муравину удалось передать в переводе то, что и передать-то почти невозможно? Не завитушки цветов — ангелов — венков — граций. А запах карболки сквозь это благоухание, бег больничных санитаров, боль в уголке рта… Сюрреализм, проступающий сквозь прециозность.

Конечно, роман «Примавера» — уникальный пример цветения стиля. Апофеоз, классика жанра. Бывает, что стилевой рисунок тонет у Лилли Промет в потоке повествовательности, в долгих, как зимние ночи, воспоминаниях об эвакуации, в бесконечной, едва всхолмленной ровности «Деревни без мужчин»… Или русский перевод спрятал взрывы подтекста, сгладил игру мимики на лице автора? Впрочем, и тут можно кое-что уловить. Если вчитаться:

«Из глаз Кристины брызнули слезы. Она смеялась».

Кристина — авторское Я повествования. Вчерашняя гимназистка, нежная душа. Дитя города, попавшее в глушь, в беду, в нужду и безысходность. В татарскую деревню, «заштрихованную дождем», — из многобашенного Таллина. Это — если брать повествовательный, биографический план. Однако по какому-то другому, более широкому счету, — не Кристина выражает авторское отношение к событиям. Не она моделирует ситуацию, не эта нежная, приглушенная душа. Кто же? Бетти Барба — вот подлинный символ ситуации. Невообразимая фигура столичной художницы, которой все как бы нипочем. Что-то модернистское, вызывающее, гротескное — на деревенском фоне: шляпа, клетчатое пальто, папироса в зубах и — фантастическая невозмутимость… Здесь, в глуши, в разгар войны — думать об искусстве, устраивать для жителей кукольный театр! И грязь не липнет к этой блаженной, не от мира сего старухе, и лапти не дисгармонируют с ее обликом, насквозь дисгармоническим и — чистым!