Дездемона умрет в понедельник

Обиженные дети быстро засыпают, но спят плохо, беспокойно. Лео проснулся около часу ночи. В комнате было тихо и синё. После минуты первой оторопи пробуждения все вчерашние обиды и унижения тоже проснулись — отдохнувшие! — чтоб с новой силой впиться в бедного Лео. Она даже не смог лежать, он мычал, бегал по комнате, отбиваясь от себя самого, обиженного. Наконец, он поразительно быстро и ладно оделся и побежал на автобусную остановку. Последний автобус, бренча и дребезжа какими-то разболтавшимися железками, отвез его в Старый город.

Лео твердо шел в темноте и почти не поскальзывался. Совершенно темный куб Таниного дома — старого трехэтажного здания — казался не спящим, а необитаемым. Зато в ее окнах горел яркий свет, причем всюду — в комнате, в кухне. Три заплатки в черноте. Ужасные мысли, бушевавшие в Лео по дороге, теперь улеглись и попрятались, и он, поднимаясь по лестнице, совершенно не знал, зачем идет и что сейчас ей скажет. Но он все-таки забрался на третий этаж и решительно ткнул пальцем в рваной кожаной перчатке кнопку звонка. Скользкая кнопка повихлялась, пытаясь уклониться от нажатия, но уступила силе. Раздался долгий звонок. Никто не открыл. Лео звонил еще, еще — тихо. Он приложил ухо к двери. Внутри было глухо, мертво. «Прикинулись, притихли под одеялом», — злобно скривился он. Там, за дверью неизвестный он и она. Она совсем слилась теперь в его воображении с голой актрисой Тамарой Федченко, хотя голой Тани он не видел никогда. «Погодите, я устрою вам веселенькую эротическую сцену!» — решил Кыштымов и неотрывно звонил минут пять. Никакого результата! Он прислушался снова, но в квартире было по-прежнему совершенно тихо, тогда как вокруг какие-то звуки жили, и слышался чей-то далекий храп, и где-то внизу или в соседнем подъезде бормотал телевизор, и блюдечки счетчиков вращались, оказывается, не вполне бесшумно, а с вкрадчивым шелестом — ш-ш-ш…

Лео на ватных ногах спустился по лестнице. Что все это значит? Только одно: она ушла к единственному! Ничего не хотелось, и было досадно, зачем он сюда притащился.

В Новый город Лео шел пешком, с упорством опытного странника. Он уже включился в свой привычный полет в пустоте. Можно было даже зажмурить глаза: все равно только черное всюду — сверху, снизу, по сторонам. Как всегда.

— Сами теперь судите, могу ли я имя назвать? — совершенно осипшим шепотом закончил Лео Кыштымов. — Угадайте сами, кого она так любила. Шалава…

— Одного я понять не могу, — сказал Самоваров, — зачем же вы записку писали, вену резали?

— Чего непонятного? Я ведь один знал, что к ней кто-то придет! Я ведь сначала и подкараулить хотел, посмотреть, что это за счастливец такой. Наскандалить даже. И если б сделал так, ничего бы и не было, уехала бы она в Москву — и всё. А я загордился, водку пить пошел. Теперь же мне от нее вовек не избавиться! Ее жизнь в этой вот руке была! — Кыштымов показал Самоварову свою большую нервную руку с толстыми жилами. — Я не спас! Загордился! Куда теперь я с этим денусь? Как я теперь хотя бы презирать ее смогу?

Он с отвращением уставился в пыльный потолок, откуда, очевидно, и глядела на него его странная совесть.

— Когда вы были у нее в первый раз, когда разговор слышали? — не унимался Самоваров. Он хотел мелкими вопросами успокоить несчастного и дрожащего Лео.

— После девяти уже. Отыграл Горича в «Горе» — ну, да, от ума — и туда. Я видел, она еще перед спектаклем убежала. Она ведь не играла в тот вечер.

— А по телефону она когда говорила?

— Говорю же вам, после девяти. Недолго она говорила. Я сразу домой вернулся.

— А второй раз когда ездили туда?

— Последний автобус в час. Значит, около часу.

Самоваров озадаченно рассматривал Лео. Странный он. Может, сам и задушил? На сцене Отелло сыграть не дают, так отчего же не сыграть в жизни? Много ведь всего накопилось в этом невзрачном малом. Тогда зачем это признание? Он и Мошкину намекал, что нечто знает. Молчал бы себе!

— Послушайте, Лео, — поинтересовался еще Самоваров, — вы мне это все зачем рассказали?

— Как зачем? Как зачем? — задергался Кыштымов, и запрыгали на нем черные больничные печати. — Найдите его! Ведь нельзя же, чтоб он после этого жил припеваючи. Представьте, она его любила. Все — розовые рожи, а этот, видите ли, особенный. И он пришел, задушил ее и теперь гоголем ходит!

— Кто-кто ходит гоголем? — захотел поймать его на слове Самоваров.

— Да все кобели ее! Любого выбирайте — все гоголем ходят, как один. Только вы найдите того самого, кто убил.

— Лео, мой совет: все, что я сейчас слышал, повторите следователю Мошкину, — посоветовал Самоваров. — Он как раз его сможет найти, он шустрый, с возможностями, весь аппарат свой задействует…

— Ему я ничего не скажу, — капризно заявил Кыштымов.

«Дурачок, — подумал Самоваров, — куда ты денешься? Рассказать ему, что ли, об уголовной ответственности за отказ от дачи свидетелем показаний?.. А, собственно, какого черта? Пусть Мошкин и рассказывает!» Вслух он сказал:

— А если я частным порядком ваши сведения следователю передам?