Дездемона умрёт в понедельник

— Ну и комплимент, — обиделась Настя, — уж лучше никакого!

Шехтман улыбнулся через силу:

— Тогда вот вам, дитя, другой комплимент: я с вами сейчас собираюсь работать, а должен быть на больничном. Тяжелое для меня время, на лекарствах живу. И туда вчера не поехал, и сюда — здесь тоже были всякие траурные мероприятия — не пошел. На ее мертвое тело смотреть? Что за варварство! Смерть чересчур страшна. С возрастом она все страшнее становится, потому что уже подозреваешь, что она в тебе гнездится. У меня, например, в сердце. Я уже пытался умереть. А Таня про себя ничего знать не могла, хотя любила говорить: «Умираю»! Например: умираю, до чего солнышка хочется! По-детски?.. Она очень солнце любила, жару и теплый цвет, а ей всегда шили голубые платья. Кульковский ваш лишен фантазии.

— Она была хорошая актриса? — не к месту спросила Настя. Но она боялась, что Шехтман с Тани перейдет на Кульковского.

— И-зу-мительная! — воспрянул Шехтман. Даже лиловатые и голубоватые мешочки, из которых состояло его лицо, как-то перегруппировались, переместились и выложились энергичными складками. И глаза очистились от мути! — Изумительная… Она всегда на сцене делала больше, чем собиралась сделать, чем даже понимала — вы улавливаете? Главное выходило как бы помимо нее — свыше. Нет, не подумайте, умна она была чрезвычайно! Недавно вот заявила этому примитивному, вторичному Мумозину, что не хочет играть Дездемону голубицей. Как не голубицей? Ведь это чистота, это нежность, это совершенство! «Ничего подобного, — говорит Таня. — Совершенство совершенством, а Дездемона ужасно упрямая, глухая, нечуткая. Рядом Отелло мучается, страдает, кипит, а она пристает к нему со своими дурацкими хлопотами за Кассио. Разве не глупость? Разве можно любить и не чувствовать, что любимому плохо — с тобой, от тебя же плохо? Значит, Дездемона больше собой занята». А? Какова Таня? Я уж Дездемон повидал, я с трех лет на сцене — и все Дездемоны были голубицы. А Таня иначе поняла — потому, что она сама немножко такой была, как Дездемона. Не то чтобы тупой, а как-то слишком собой захлестнутой. И любила, и мучалась, и радовалась отчаянно — где уж тут вокруг что-то замечать…

— А правду говорят, — спросила Настя, — что актрисы всегда играют? И в жизни?

— Ни боже мой! — Шехтман замахал руками. — Это нелепая выдумка профанов. Актеры скорее приигрывают — всегда фрагментами, фрагментами! Роль — это только роль, часа на три, не больше. Больше не вынести. И то как выматывает! Как со временем одно и то же надоедает! Старые роли бывают ужасные — хоть на Ромео, Геннадия Петровича нашего, посмотрите. Нет, и смотреть нельзя! А спектакль идет, публика его любит, опять же школы просят тематические просмотры… Геннаша — профессионал, но смотреть не него нельзя!.. В жизни актеры приигрывают. Но ненадолго хватает пороху: глядь — и чего-то другого захочется. Игра есть игра.

— Но ведь есть неутомимые игроки, картежники, например, — возразила Настя. Она все рассматривала Танины фотографии на стенах. Невзрачное, мутноватое от сильного увеличения лицо на портретах ничего не говорило Насте ни о редкостном таланте, ни о том опущении уголков губ, что положено трагической актрисе, ни о магической власти над сердцами. Зато женским глазом она сразу распознала в Тане бывшую скромницу. А в бровях, в складе якобы трагических губ что-то такое было простонародное, не умеющее притворяться и украшаться. Настя сразу вспомнила: Мумозин печалился, что у Тани нет родни, а похороны вышли слишком дорогие для бюджета реалистического театра. И, кажется, Таня — дочка какой-то уборщицы-алкоголички? И отца вроде у нее отродясь не было? Что-то такое говорили. Откуда же тогда небывалая актриса? И шалая пожирательница мужчин?

— Картежники?.. Я понимаю, понимаю, о чем вы, — затряс головой Шехтман. — Азарт! Но ведь опять выходит по-моему: карты всякий раз сдаются наново. Интрига! Реванш можно взять! Фрагменты, фрагменты…

— И Таня тоже приигрывала?