Дезертирство в Красной армии в годы Гражданской войны (по материалам Северо-Запада России)

Сколь «социологически» или «психологически» мы ни подходили бы к проблеме, нужно помнить, что дезертиры – «…продукты военной системы. Без армий не было бы дезертирства», и нельзя рассматривать их в отрыве от истории вооруженных сил[59]. При таком взгляде очевидно, что каждая армия производит собственных, «оригинальных» дезертиров, и сквозь призму дезертирства можно анализировать характерные особенности конкретной армии, в данном случае Красной армии периода Гражданской войны[60].

В 1914–1916 гг. «психологическая мотивация дезертирства была неоднозначной, не носила ни явно антивоенного или пацифистского характера, ни признаков откровенной трусости»[61]. Но по мере нарастания протестного движения в тылу, ухудшения ситуации на фронте, падения авторитета царя (а через него и сакральности власти) проявился принцип, прилагаемый и к Красной армии периода Гражданской войны: «Хуже, чем на позиции, не будет, а когда вернемся – простят»[62]. В сводках ЧК за 1920 г. отмечалось, что в дезертирской среде отсутствует политическая мотивация не служить советской власти, а преобладает мнение не служить вообще никому[63].

Какими бы вескими причинами (а их, применительно к нашей теме, могло быть огромное количество) ни был вызван акт дезертирства, он во все времена в широком мнении считался предательским и подлым деянием. Исходя из этого, понятны многочисленные попытки самооправдания дезертиров, поиск компромисса с собственной совестью. Н. Х. Реден (Вреден), говоря о распаде русской армии осенью 1917 г., писал: «Дезертиры, оставлявшие фронт, боялись общественного осуждения, пока большевики не ободрили их объединяющим кличем: „Мир – хижинам, война – дворцам!“. Подобные лозунги освободили дезертиров от чувства вины, они уже являлись домой не как побитые собаки, а напротив, как борцы за справедливое дело, готовые сражаться на внутреннем фронте»[64].

Антивоенные настроения крестьян нельзя считать проявлением их антипатриотичности, или антигосударственности, или даже антисоветизма. По словам В. В. Кондрашина, «они определялись вполне рациональными, здравыми соображениями, диктовались логикой жизни в условиях „военного коммунизма“»[65]. Представления о патриотизме как о необходимости с оружием в руках защищать лишь свою волость или губернию, до которой, учитывая масштабы страны, от фронта было еще далеко, очень крепко сидели в крестьянских головах и до революции, что неоднократно фиксировалось исследователями Первой мировой войны. Современный историк М. В. Оськин назвал дезертирство в 1917 г. специфическим социокультурным явлением, напрямую отражающим внутриполитические процессы, показателем полного крушения государственности и его атрибутов[66]. Летом 1917 г. Л. Д. Троцкий писал, что массовое дезертирство перестало быть простым результатом «порочной индивидуальной воли», а стало выражением полной неспособности, нерешительности правительства[67].

Интересно рассмотреть период 1914–1922 гг. с учетом как внутренней готовности призывника идти в армию, так и готовности социальных групп (семья, община, рабочий коллектив, учреждение) отдавать «своих» на военную службу. Мировая война унесла два с четвертью миллиона жизней, не считая пленных и калек. Общественные силы были надломлены, страна нуждалась в передышке. Именно в этот момент «мировая бойня» переходила в бойню гражданскую. Самоустранение от нее было логичным принципом поведения множества людей. Индивидуальное желание дезертировать сочеталось с готовностью различных групп укрыть их. Эта поддержка санкционировала преступление. Представления о люфте между законом (государственной позицией) и справедливостью (народной правдой) играли на руку дезертирам.

Радикальный перелом в 1917 г. произошел не только в государстве, но и в умах. Если мобилизации Первой мировой войны, особенно 1914 г., были во многом обусловлены инерцией прошлых призывов, исторической памятью народа, то после Февраля умы отравляло сладкое слово «свобода». Казалось, что все проблемы позади и параллельно весне 1917 г. на русской земле наступал рай. То, что лишь немногие адекватно оценивали ситуацию, возможные последствия произошедшего, только усиливало восторг толп, который стремительно заражал менее подверженных эмоциям обывателей. Зачем лить кровь? Зачем и за что воевать, когда достигнута, завоевана в Петрограде Свобода. Октябрь дополнил эту жажду жить конкретной материальной ценностью огромного морального значения: землей. Война окончательно потеряла свое значение, дальнейшее пребывание на фронте грозило лишь одним: дома землю поделят без нас. Началось повальное «голосование ногами»[68]. И вскоре вся страна предстала как Совет «солдатских дезертиров и безработных рабочих»[69]…