Дядя Джимми, индейцы и я

До самого нашего отъезда я видел Джимми только в хорошем расположении духа. Он радовался, что скоро ему больше не придётся разговаривать со своей газонокосилкой — по восемь часов в день вести безумные монологи по-белорусски.

Он предпочёл бы проводить все дни и ночи на своей софе, слушая музыку кантри и просматривая видеофильмы с Кларком Гейблом и Джоном Уэйном.

Доктор Лато так и не захотел выдать ему свидетельство о потере трудоспособности; если мой дядя кого-то по-настоящему и ненавидел, так этого врача, который ему постоянно твердил:

— Мистер Коронко, вы едите и пьёте за десятерых. Поэтому вам не стоит удивляться, что ваши кости плавают в жире! Пейте поменьше спиртного и займитесь хоть немного спортом!

Доктор Лато хорошо разбирался в болезнях своих земляков.

После этого мой дядя выхлопотал себе инвалидное кресло от благотворительной организации для иммигрантов и индейских резерваций. Он выезжал на нём в город и собирал милостыню.

Я часто задаю себе вопрос, действительно ли я живу в Америке. Впору просить Бэбифейса ущипнуть меня за мочку уха. Только увидев перед собой его краснокожую рожу, я поверю, что действительно когда-то эмигрировал за семь гор и океанов.

Нам было очень трудно объяснить нашим индейским друзьям, почему мы уезжаем в страну, в существование которой они не очень-то верили, считая её плодом нашего воображения: «Вармия и Мазуры — да где это, вообще?»

Бэбифейс плакал, когда я рассказал ему, что моей бабушке Гене, тёще дяди Джимми, исполнилось восемьдесят лет и что мы после девятилетнего отсутствия приглашены в Ротфлис на празднование её юбилея, что, конечно, было чистейшим враньём.

Первоначально мой дядя собирался рассказать Бэбифейсу, что мы летим на похороны его тёщи, от которой ему, Джимми-мухомору, осталось огромное наследство.

Такое наследство, что и говорить, было бы нам всем очень кстати.

В общем и целом всё, чем обладал Джимми, были мечты, которые он производил на свет беспрерывно, чтобы легче перенести свою канадскую горячку. Порой я и сам верил в то, что в один прекрасный день он разбогатеет; Бэбифейс тоже, он верил в Коронко и утверждал при каждом удобном случае:

— Вы, поляки, великие предприниматели и наши истинные белые братья!

— Хочешь, я их тебе покажу, твоих истинных белых братьев! — сказал я и однажды в воскресенье, незадолго до нашего отлёта в Европу, поехал с Бэбифейсом к польской церкви: там мы увидели, как мои земляки паркуют свои новые «форды» и «хонды», которые они с великим трудом оплачивали в кредит.

Я сказал:

— Посмотри на этих лицемеров, этих святош! Единственное, ради чего они приезжают в костёл, — это продемонстрировать свои кожаные куртки и меховые шубы и поспорить о том, у кого дороже мобильный домик и у кого больше дом. Они хвастаются своими детьми, которые в средней школе якобы получают только самые высокие оценки и в будущем непременно сделают большую карьеру в компьютерной области. Коммуникация — это у них волшебное слово. Коммуникация!

Но Бэбифейс не врубался; для него все они были просто верующие, которые выполняют свой долг, чтобы не рассердить Бога.

Я сказал ему:

— Таковы они, мои сородичи! Они стремятся говорить и выглядеть, как канадцы, которые чего-то добились. Но на самом деле они либо гробятся на тяжёлой физической работе, либо умирают по необъяснимым причинам от рака.

Эпилог

21

Гнутые вилки, стопки с водкой на донышке, тарелки с засохшими остатками еды, опрокинутые бутылки и пепельница с отбитым краем; раскрытая дамская сумочка, из которой злобно выглядывают ярко-красный тюбик губной помады и расчёска с выломанными зубами, — караул, где я?!

— Воды! Ведро воды! — с мольбой взывает кто-то. — У меня всё горит!

Я поднимаю голову: это мой дядя. Он ворочается на полу посреди танцевального пятачка. Он укрыт шерстяным одеялом; рядом с ним покоится безжизненное тело, которое ещё храпит.

— Езус Мария! — жалобно блеет Джимми. — Кто этот ужасный небритый мужик?

Я ещё до такой степени помрачён алкоголем, что сначала должен навести на резкость мою оптику, и только потом опознаю поселкового старосту Малеца и начинаю соображать, что здесь происходит. Шея у меня закаменела, я не могу ею шевельнуть. У меня жуткое похмелье. Оно нестерпимо.

Я с усилием поднимаю моё злоупотреблённое тело от стола и спотыкаясь иду к двери:

— Пока, дядя! Встретимся у бабушки Гени! У меня ужасное похмелье, мне надо немедленно в койку!

Я оставляю два этих проспиртованных полутрупа на дощатом полу, исцарапанном туфлями на шпильках, и выхожу наружу, где меня тут же подвергает экзекуции солнце.

На улице дети играют со щенком. Я слышу жаворонков и воробьёв в кронах тополей и на крышах крестьянских домов. Должно быть, сейчас уже полдень. Я пускаюсь в путь на улицу Коперника. Я ничего не могу вспомнить: что со мной было в минувшую ночь?

Прохожу мимо белого дорожного знака с указанием населённого пункта: «Червонка» — и вижу восточнопрусскую водонапорную башню и высокий холм с бункером в его чреве. На пыльной обочине сидит старик в тёмно-сером костюме и в берете. Он продаёт мёд, десять злотых за банку.