Дядя Ник и варьете

Так оно и было. Стараясь ублажить публику на первом представлении, — а зал был почти пуст: как-никак дело происходило вечером в начале лета, — я чуть не сломал себе шею в «Исчезающем велосипедисте». Дядя Ник, который уже многие годы не выступал на такой тесной и плохо оборудованной сцене, весь антракт перекраивал номер, выбрасывая лучшие эффекты и сочиняя длинные оскорбительные телеграммы Джо Бознби. Точки кипения он достиг секунд за двадцать до начала нашего первого выступления и оставался на ней до конца вечера. Когда мы вернулись в гостиницу, он думал только о том, чтобы поскорее послать окончательный вариант телеграммы и дозвониться до Джо Бознби по телефону. Сисси молчала с несчастным видом. Мерген был совершенно прав: мне уже не терпелось уйти и найти себе какое-нибудь занятие; я даже попробовал выпить аперитив, который он мне рекомендовал — две части шерри и одна часть бренди, — но мне это не понравилось. В гостинице «Виктория» не было ни ночного швейцара, ни ключа для постояльцев: они там, видно, считали, что я должен сидеть в номере или уж уходить на всю ночь. В конце концов я дал женщине на кухне шиллинг, чтобы она оставила открытой маленькую боковую дверь. Было уже одиннадцать часов, и я вышел из гостиницы, прошел по улице и, перейдя через площадь, оказался перед «Империалом». Ночь была звездная; я взглянул на небо и понял, какое там обо мне сложилось мнение: ну вот, еще один спятил. Надеюсь, теперь ясно, что эта лили-мергеновская вечеринка вызывала у меня сомнения. Но с другой стороны, я очень проголодался.

В превращенной в гостиную спальне на третьем этаже был накрыт холодный ужин: копченый лосось, цыпленок, ветчина, бисквиты; Лили сердечно обняла меня и приказала «душеньке Филлис» последовать ее примеру, что та и проделала без всякой нелепой застенчивости. Филлис выглядела очень мило, румянец на щеках шел к ее кудряшкам и ямочкам. На ней было вечернее платье светло-изумрудного цвета, которое, наверное, должно было потрясти публику на концерте для курящих. И у меня возникло подозрение, что то ли здесь, то ли в обществе своих курильщиков, но она уже успела выпить несколько бокалов любимого напитка Сисси — портвейна с лимоном.

За импровизированным столом было тесновато, и Мерген непрерывно подливал нам рейнвейн. А пить очень хотелось: копченый лосось и ветчина оказались довольно солеными, но холодного рейнвейна было достаточно — возле стула Мергена стояло по меньшей мере три открытых бутылки; мы громко разговаривали, смеялись и как следует выпили. Мы разнесли в пух и прах концерты для курящих; разругали «Дворец Варьете» в Баррингтоне; мы кричали друг другу; «Нет… ты… послушай» — по крайней мере, так вели себя Лили, Филлис и я, а тем временем под столом наши ноги уже жили своей тайной жизнью. Все это было бы очень весело — не хочу притворяться, что мне это не доставляло удовольствия, — если бы я не сидел напротив Мергена и по временам не замечал его глаз, которые существовали как бы совершенно отдельно от его жирных ухмылок, журчащего смеха и забавных историй. Из этих глаз словно выглядывал кто-то другой, холодный, зоркий и чуточку сумасшедший. Однако к тому времени, когда мы покончили с едой, я перестал их замечать, хотя бы потому, что Лили начала дурачиться, потребовала выпить за здоровье каждого из нас, а потом обняла меня и поцеловала и велела Филлис сделать то же. На сей раз объятие Филлис было таким бурным, поцелуи такими влажными, а хихиканье таким непрерывным, что я понял: она совсем окосела. Я сам тоже не был представителем общества трезвости, выпил сколько полагалось и знал, что выпил, но ей-то было всего восемнадцать, хоть она и пела в концертах для курящих, — она была девчонка, которая не понимала, что делает, да и не думала ни о чем, а просто выполняла то, что ей приказывала Лили.

Поэтому я замотал головой, когда Мерген потянулся, чтобы подлить ей вина, но если он и видел мой жест, то не обратил на него внимания, а Лили предложила новый тост. Две минуты спустя Филлис, бессмысленно хохоча, откинулась на спинку стула и опрокинулась вместе с ним. Она не расшиблась — в таких случаях не расшибаются, — но лежала с закрытыми глазами, сонно урча, и явно собиралась заснуть, а не возвратиться за стол. Я поднял Филлис, и тут Лили, которая оказалась сильнее, чем была с виду, подхватила ее и велела Мергену отворить дверь в спальню, а мне дать бренди. Эта дверь находилась не в коридоре, а в той же комнате у окна, и если кто-нибудь спросит, почему на третьем этаже баррингтонской гостиницы «Империал» спальни смежные, то я не знаю, что ответить; не я проектировал это здание, но оно именно таково, как я сказал. Когда Лили вывела или, вернее, вынесла Филлис из комнаты, Мерген притворил дверь и направился ко мне с бутылкой бренди и бокалом.

— Ричард, вы, конечно, выпьете. — Глаза его не сверкнули — такие не сверкают, — а лишь чуть засветились как олово, когда на него падает луч солнца.

— Нет, спасибо.

— Друг мой, я не могу принять вашего отказа. Бренди в такую минуту — это молитва безбожника.