Дядя Ник и варьете

Помня, что говорила Джули, я ел немного, но выпил свою долю бургундского и, идя быстрым шагом к дому Бентвудов с подарками под мышкой, уже не чувствовал ни печали, не опустошенности. Я прошел прямо в свою комнату, прибавил огня в газовом камине, задернул занавески и начал устраивать разные световые эффекты. У Бентвудов было электричество — довольно большая редкость в 1913 году — и великое множество светильников; в моей комнате на потолке висела целая гроздь ламп, затянутых желтым шелком, а по стенам еще шесть ламп в розовых абажурах, поэтому можно было зажигать их в различных сочетаниях. Я распаковал подаренные дядей Ником акварельные краски, но был слишком неспокоен, чтобы рассматривать их и радоваться, — тот, кто желает усмотреть здесь нечто символическое, волен это сделать. Я надел шлепанцы, умылся, примерил один из галстуков — подарок Сисси — и остался им недоволен. Разумеется, я не переставал гадать, придет ли Джули, и если придет, то когда. Мысль, что я могу напрасно прождать много часов, была невыносимой. И все же если бы мне сообщили, что она не может прийти, я бы пережил это и даже почувствовал облегчение. Несообразность — верно? Но тут я ничего не могу поделать, ибо все было именно так. Я слонялся по дому, брал в руки какие-то вещи и, не взглянув, клал на место, несколько раз поднимался по лестнице и нарочно спускался вниз не обычным способом, а как-нибудь по-чудному, чтобы прошло больше времени. Конечно, я поминутно взглядывал на часы, хотя что толку было знать, двадцать ли минут пятого или уже половина; я все равно твердил себе, что мои часы спешат, чего в действительности не было. И вот, когда я уже почти решил, что она не придет, я услышал, как открывается входная дверь, и пулей помчался вниз.

Мы обнялись, поцеловались, и она сказала, снимая пальто:

— Заждался, милый? Я ушла сразу, как только смогла. Томми пришлось тащить в постель вскоре после твоего ухода, но надо было еще убедиться, что он заснул. А сюда я, конечно, шла пешком.

— Вот мой подарок, Джули. — И я протянул ей брошь.

— Ах, какая прелесть! — воскликнула она. — Прелестная старинная вещь!

— Испания, восемнадцатый век, — сообщил я гордо.

— Милый, но мог ли ты себе это позволить?

— Не мог, но позволил.

— Дорогой мой! — Она поцеловала меня. — А вот что я тебе дарю. Я знаю, у тебя таких нет. — Это были красивые наручные часы, вещь тогда еще не столь распространенная, как позже, во время войны. Я был в восторге. Когда я поблагодарил и поцеловал ее, она сказала: — Надеюсь, у тебя тепло. На дворе мороз, да и тут внизу тоже прохладно.

— Совсем тепло. Увидишь.

— Я пойду туда. Подожди пять минут, милый, и поднимайся. Принеси с собой виски и бокалы. Если у тебя нет виски, возьми у Бентвудов, Роз не рассердится. Всего пять минут, милый, пожалуйста.

Ровно через шесть с половиной минут по моим новым часам я постучал в дверь своей комнаты бутылкой виски, из которой уже отхлебнул глоток, и вошел, не очень зная, чего мне ожидать. Она стояла передо мной обнаженная…

И тут произошло что-то неповторимое. Несколько мгновений, пока она молча улыбалась и я тоже молчал, я воспринимал ее красоту как пейзаж или прекрасную картину, вне желания, не думая о том, чтобы обладать ею. Теперь мы живем в мире обнаженных или полуобнаженных женщин, в мире рук и плеч, икр и бедер, так часто выставляемых напоказ и таких загорелых, что самая кожа их кажется своего рода одеждой; но когда женщины были закутаны с головы до пят, такая нагота была потрясающим откровением, словно свершилось чудо и ожившая статуя, жемчужно-опаловая, слабо светящаяся, вышла из темного вороха одежд. Джули воистину была прекрасна в своей наготе. Распущенные темные волосы обрамляли тонкое, нежное, чуть поблекшее лицо, а тело было полным, почти пышным — упругие полушария грудей, неожиданные после этих впалых щек; великолепные бедра над плотно сдвинутыми коленями, очень женственными и трогательными; я даже успел удивиться, почему художники изображают нечто розоватое и бесформенное вместо темного треугольника — последнего, резкого и сильного штриха, придавшего законченность этой непостижимой по совершенству золотисто-розовой скульптуре. Все это, может быть, звучит слишком бесстрастно и хладнокровно для нормального двадцатилетнего юноши, впервые увидевшего раздетой ждущую его женщину, но тут я ничем не могу помочь, ибо так оно было, хотя, конечно, этот чистый взгляд, эта бесстрастность художника длилась всего лишь несколько мгновений.

Но вот она шевельнулась, я бросился к ней, мы осыпали друг друга страстными поцелуями, моя одежда полетела на пол… Джули застонала. Это первое объятие было недолгим; помню только, что я, неуклюжий, неопытный юнец, был потрясен, почти испуган силой и глубиной ее чувственности, которой я до сих пор не подозревал в Джули Блейн: словно я не обладал ею, а был внезапно ввергнут в огромный незнакомый мир, океан стонов и неистовства плоти, — мир наслаждения, неотличимого от боли, унесен назад в те времена, когда все сущее было еще безымянно и безлично.