Дядя Зяма

Трудно было угодить дяде Зяме. Он выскальзывал из рук, как линь. Какую бы золотую партию ему ни предлагал реб Груним, Зяма сразу же требовал подтверждений. Чтобы ему, например, показали, как жених пишет, то есть, он хочет сказать, его интересует почерок жениха, а там видно будет…

И дядя Зяма строго, сквозь очки, проверял письма женихов и кривился, как заправский каллиграф.

— Совершеннейшее ничтожество… Не то, что хотелось бы… Вот этот даже неплох. Что называется, ничего себе, но все-таки не то… Вы понимаете или нет? Не то. А этот вообще калека…

Дело не клеилось. Но визит шадхена все же имел смысл. Недаром реб Груним был ландшадхеном: он кое-что вынес из этого неудачного визита. Возможно, он ошибается, но, кажется, он нащупал у этого богача слабую струнку. Что-то реб Зяма усиленно расспрашивал его о почерках. Денег, стало быть, ему хватает. В деньгах, то есть, у Зямы недостатка нет. Нужно лишь немного родовитости и хороший почерок.

Через неделю реб Груним неожиданно снова явился после майрева с крепко зажатым под мышкой зонтом. На этот раз он побоялся поставить зонт в углу, зато произнес «добрый вечер» бодро и отрывисто, как человек, заранее уверенный в победе. Потом шадхен без лишних слов достал из-за пазухи письмо с маркой и разостлал его перед Зямой, как шелковый платок.

Надел дядя Зяма очки и бросил удивленный взгляд сперва на Грунима, потом на письмо. И остался сидеть, окаменев. Перед ним — сплошное поле с ожерельями буковок, кругленьких, как стеклянные бусинки, и удлиненных, как птичьи яйца. И все буковки так женственно-изящны, все с такими милыми хвостиками, все — от нажима вправо — с толстенькими, как пампушки, щечками. Царский почерок!

Чего стоит начало письма, одно лишь «Уважаемому»! Шесть раз закручено, сплошная пружина! И от последней буквы в слове «уважаемому» разбегаются мелкие завитушки в сторону «наставнику нашему г-ну Груниму», словно сплошная полоса астраханского каракуля, который так хорошо известен Зяме-скорняку. А подпись! Сплошной разлет, полет и вылет штрихов и кружков, завершающийся зигзагом с нажимом на конце. И потом еще кругленькой точечкой… Дескать, довольно!.. И гений может утомиться. Мастер больше не хочет показывать свои чудеса!

У Зямы зарябило в глазах от такой роскоши. Это был не почерок, а мечта! Зямина мечта с тех пор, как он осознал постыдность собственных каракулей. Это был идеал, которого сам он не смог достичь, а потом искал у своих детей, но тоже не нашел. И у Шикеле-бухгалтера — не нашел. И вот он лежит перед ним, этот идеал, во всей своей нагой красоте, словно пленная принцесса. В изголовье «уважаемому», а в ногах — такая подпись! Она раскинулась по всему письму и кокетничает. Каждая буква полна особого кокетства, каждое закругление — новая ужимка красавицы. В человеческих ли силах писать таким почерком или это, упаси Бог, какое-то волшебство?

Зяма очнулся от голоса Грунима-шадхена:

— Ну?

«Ну» говорит он, этот глупец. Что «ну», зачем «ну»? Можно ли про такой почерк сказать «ну»? Зяма вскипел, вспыхнул. Кровь ударила в голову, как у влюбленного. Зяма снял очки, вытер лоб и, забыв всю свою важность, промямлил:

— Короче… Кто это, чье это? Откуда?

А Груним сидит себе спокойно и цедит слова сквозь толстые губы, будто это не слова, а перлы. Точно такие же перлы как буквы в письме, которое лежит на столе.

— Чье? А чье оно может быть? Одного еврейского парнишки, сына богача, очень способного. Киевлянина…

Но Зяма кипятится. Зяме некогда.

— Да… Но… Как вам удалось заполучить?.. Такое письмо!..

Груним видит, что «клюет», и протягивает три пальца, не занятых нюхательным табаком, якобы желая забрать письмо со стола. Но Зяма хватает письмо, как жадная рыба хватает червяка, которого вытаскивают из воды.

— Короче, реб Груним! Не томите душу…

2.