Дядя Зяма

Сваты уехали, оставшись с носом, обратно в Киев. То есть не с целым, а с «половиной носа». Потому что Зяма-то от этого сватовства, Боже упаси, не отказался. Напротив, он заверил сватов, что скоро все решится, очень скоро. Надо еще поговорить… И вообще…

В доме опять все пошло как обычно, но между Гнесей и ее отцом, а также между шадхеном и Генкой затлела тихая вражда. Реб Груним подозревал Генку в том, что она вытворяет с ним всякие штучки. Потому что всякий раз, когда он приходит в Зямин дом, с ним случается что-то странное. То вдруг окажется, что его зонт порван, а отчего и почему — непонятно… Или вдруг пропадет галоша, которую после получасовых поисков находят закинутой в погреб или в занесенную снегом сукку. А когда галошу наконец вытаскивают, она оказывается полна грязи, так что ее не наденешь. А однажды у него и вовсе пропала тетрадочка с тем самым хорошим почерком, которую он носил во внутреннем кармане шубы.

— Может, вы ее дома забыли? — испугался дядя Зяма.

Нет, Груним-шадхен очень хорошо помнил, что взял тетрадочку с собой, чтобы еще раз показать реб Зяме. А свою енотовую шубу он повесил на кухне, как раз напротив двери, открытой в ту комнату, где бухгалтер, то есть племянник, работает. Край тетрадки торчал. Он это хорошо помнит…

Тетрадку искали-искали. Шикеле больше всех помогал искать. В конце концов тетя Михля нашла в растопленной голландке веер сгоревших бумажек. Реб Груним и дядя Зяма могли поклясться, что это остатки той самой тетрадки. Генка смеялась, а Шикеле клялся, что это записная книжка со старыми, переписанными набело счетами. Поди разберись, что это на самом деле!..

И сам Шикеле как-то изменился. Работает еще прилежней, чем прежде. Но сразу видать: тает как свеча, а веснушки становятся все ярче и крупней. Морит себя голодом, будто перед призывом. Дядя Зяма спросил Ехиэла-хазана:

— Что творится с вашим квартирантом?

— Он не ест! — ответил Ехиэл-хазан.

Это-то дяде Зяме и не понравилось. Он стал следить за племянником. Просто так человек есть не перестает. Молчать-то он молчит, но уж какой-то слишком тихий.

«В тихом омуте черти водятся, — подумал про себя дядя Зяма. — Может, между ним и Гнесей все-таки „не картошка“?»

И вот однажды вечером — а на дворе как раз шел мокрый снег — несет Зяма двух только что выделанных бобров в пустую сукку[118], где в плохую погоду сушатся дорогие меха. И застает там не кого-нибудь, а своего племянника — и угадайте, с кем?.. С Гнесей!

Дядя Зяма сперва глазам своим не поверил: нюня, мухи не обидит, в женщинах смыслит не больше, чем кошка в варенье из эсрега[119], и, представьте себе, стоит, обняв его дочь Гнесю, и как стоит… Уткнувшись, как замерзший щенок, лицом ей в грудь, как раз там, где батистовая рубашка так свежо выглядывает из отворотов блузы. Потому что до шеи его дочки, этой домашней павы с испуганными глазами, девицы тихой, но статной, Шикеле просто не достает.

— Ты?! — только и смог хрипло прорычать Зяма.

Но изумление двоюродных брата и сестры было так велико, что они еще мгновение продолжали стоять, как стояли, обнявшись и прижавшись друг к другу. В это критическое мгновение до Зямы дошло: вот откуда все взялось — Гнесино упрямство, зашвырнутая в погреб галоша Грунима, сожженная тетрадка с красивым почерком, худоба Шикеле!.. И тут его охватил гнев.

— Пошла вон отсюда! — сказал Зяма дочери тихо и жестко, но загородил выход для Шикеле. И как только Гнеся выбежала из сукки, дядя Зяма начал с двух рук лупить своего близорукого племянника по лицу, по голове, по плечам и по чему попало обоими свежевыделанными бобрами. Это выглядело так, будто он выбивает сырые шкурки о живой столб, который гнется под ударами во все стороны. При этом дядя Зяма хрипло и злобно рычал:

— К отцу езжай! К своему отцу! К отцу!

На следующий день в Зямином доме уже никто не заглядывал в бесхозно валявшиеся бухгалтерские книги. А еще через день на минхе Зяма узнал от Ехиэла-хазана, что его постоялец Шикеле пакует вещи. Уже договорился с извозчиком до Погоста, шесть часов на санях. Шикеле собирает вещи и плачет. Прямо жалость берет смотреть.

Зяма сунул две четвертные бумажки Ехиэлу-хазану в руку, а потом буркнул:

— Передайте ему!

И в тот же вечер, после майрева, Зяма через Грунима-шадхена написал в Киев: если семейство Пик соблаговолит приехать, то, с Божьей помощью, можно писать тноим[120].

Моте-маршелок [121] со своей флейтой Пер. М. Рольникайте и В. Дымшиц

1.