Дядя Зяма

Фабричные рабочие вытащили его на берег, уложили под ивами. Он лежал, большой и бесформенный, как освежеванный бык. Ноги — в липкой глине. Тени, отбрасываемые ивами, делали тело еще длиннее и синюшнее, чем на самом деле. Жена фабриканта из жалости пожертвовала большую дырявую простыню — и мертвеца укрыли. И все равно казалось, что сквозь дырку в простыне выглядывает глаз — выпученный глаз утопленника.

Сразу сбежался весь город. Последним пришел пристав со своими могилевскими жандармами и шкловскими десятскими. Заплаканная белокурая молодая дама приехала на дрожках. Пристав еще на подходе гаркнул: «Разойдись!» — и все разбежались.

6.

Но уже через несколько минут все узнали, что белокурая дама опознала покойного. Это он, он самый, Амстердам, ссыльный, во время купания его затянуло в глиняную яму, а выбраться он уже не смог.

Когда все разошлись обедать, у прикрытого простыней трупа остался только один десятский. Сын Ури, тот, который учит Пятикнижие, подкрался, чтобы посмотреть. А сердце-то тёх-тёх-тёх. Синева Днепра казалась ему недоброй, глинистые берега Заречья — набухшими кровью от гойской жестокости.

И вдруг из-за ив выскочили ребята в подпоясанных красных рубашках, и, не обращая внимания на растяпу-десятского, накрыли утопленника красным флагом, а сверху высыпали охапку красных маков. Через мгновение они скрылись в ивовых зарослях — и поминай как звали.

Десятский так и не понял, с чем это едят. Он, пьянчужка, видимо, решил, что у евреев так принято. Почесал в затылке, расправил красное покрывало, разложил цветы — и стал, как и прежде, стоять возле покойника с кислым выражением лица.

Но когда вернулся пристав, десятский, конечно, получил по морде. Этим ударом ему дали понять, что означают красные цветы и что такое крамола. Правда, шкловский десятский все равно ничего не понял. А могилевские жандармы заржали, как кони, и выбросили все красные цветы в Днепр.

Вечером труп увезли на телеге. Опухшее тело утопленника тряслось под простыней, как студень. Женщинам стало плохо.

На еврейское кладбище в Рышкаках приехали уже ночью. Покойника провожали только могилевские жандармы и белокурая женщина с поникшей головой.

Похоронили его у кладбищенской ограды, при свете фонарей. И, казалось бы, все, говорить больше не о чем.

Но за полночь могильщик вдруг проснулся и с ужасом услышал странное пение. Пело, видимо, немало голосов. И доносилось пение от той самой новой могилы возле ограды[258]. Странная какая-то мелодия, совсем не грустная, напротив, можно поклясться, что это какой-то бодрый солдатский марш…

Это была мелодия «Марсельезы» — первое исполнение в Шклове. Мелодии потребовалось целых 105 лет на то, чтобы, покинув парижский Конвент, дойти до шкловского еврейского кладбища. А первым ее слушателем оказался не кто иной, как могильщик. Это было эхо нового мира. Старик так и остался сидеть на перине, боясь пошевелиться.

А утром, когда могильщик, не выспавшись, вздыхая, бочком подошел к свежей могиле у самой ограды, он увидел, что она утопает в красных маках…

Посреди охапки цветов торчала палка, а на палке развевалась красная тряпка. И могильщику показалось, что могила уплывает, как лодка, уплывает вместе с трухлявым забором куда-то далеко-далеко…

* * *

Днепр забрал свою жертву. В то лето евреи больше в нем не купались. Хозяин купальни разорился и попросил помощи в братстве «Сеймех нейфлим»[259].

Разлив с его грязноватой водой, теплой, как парное молоко, победил, в то лето он был вне конкуренции. И в пятницу перед благословением свечей на его песчаном берегу толпились и обыватели, и ремесленники. А их разгоряченные жены стояли за зарослями тростника как на иголках и долго ли, коротко ли ворчали, пока какая-нибудь бой-баба не выкрикивала:

— Свиньи, а не мужчины! Вон из ражлива![260]

И прозванная Помелом банщица из миквы подхватывала визгливо и ядовито:

— Бабоньки, вожвращайтешь! Нищего-нищего, ужо наштрадаютшя они нынще нощью!

Да, на этот раз разлив взял верх над свежим и стремительным Днепром. Но надолго ли?..

Демонстрация

1.

Амстердам, этот опасный поднадзорный тип, этот загадочный цишилист, утонул в Днепре. Его белокурая дама куда-то уехала, а мужицкая хата у Оршанской заставы, где он жил, осталась стоять с закрытыми ставнями, будто изгнанная из общества соседних домов. То есть кто ж ее теперь после него снимет? И бунтовщик, и утопленник… Евреи обходили эту хату стороной, чтобы походя не оказаться рядом. И только слуховое окно под трубой щурилось и смотрело на всех издалека, будто хотело сглазить. Черт бы его побрал!