Дядька (СИ)

— Ой, Катерина, ой, простота святая! — повторяла Тэкля, качая головой.

— От ведь шельма та Каська, а? — икал от смеха дед Юстин, отирая рукавом невольно выступающие слезы.

— Ну и что же ты ее девчонке ответил? — спросил Савка.

— Да ну, что я мог девчонке ответить? А вот самке ее сказал бы, что скорее она грушу на вербе найдет, нежели от меня ей что обломится…

И вдруг он осекся, случайно глянув на Леську. Она была единственной, кто не смялся над его рассказом, и теперь шла, прикусив губу, с горящими глазами, еле сдерживая гнев.

— Ну что ты, Лесю? — ласково тронул он ее за плечо.

— Да ревнует она, аль не видишь? — бросил Савка.

Леська так и полыхнула на него очами.

— Ничего я не ревную! — с горячей обидой возразила она. — Глядеть мне на нее тошно, вот и все! Видеть не могу сальной этой рожи…

— А ну уймись! — оборвал Савел. — Другие твою рожу который год терпят, и ты потерпишь.

— Давно я ту Каську насквозь вижу и знаю, что душа у нее змеиная! — процедила она сквозь зубы.

— Еще что скажешь?

Однако Леська надулась и не проронила больше ни слова. Да и ни к чему это было: она уже и так высказала все, что хотела. Недаром текла в этой девчонке горячая южная кровь: ни ненавидеть, ни любить вполовину она не умела и скрывать своих чувств не могла, да и не хотела. Горюнца это сильно тревожило: такое прямодушие могло стоить ей слишком дорого.

Когда подходили к деревне, он немного отстал вместе с Леськой от остальных и, обняв за плечо, зашептал на ухо:

— Не бойся, Лесю, я эту кралю и сам давно раскусил. Но ты все же язык за зубами держи, а не то сама знаешь: гадюки любят исподтишка кусать.

Но все же он переоценил Леськино прямодушие. Когда наконец пришел долгожданный Екатеринин день, и она вместе со всеми собралась идти на гулянье, к ней почти тут же подъехала эта самая Катерина со своей дочкой Марыськой.

— Алесю, кветочка, — начала она масленым голосом, — ты уж пригляди трошечки за донькой моей. А то дела у меня…

Маленькая Марыська тут же обхватила Леську своими ручонками и доверчиво приткнулась лбом. И Леська отчего-то оробела, растерялась и невнятно пробормотала:

— Отчего ж нет? Пригляжу, конечно.

Минуту спустя она, правда, поняла, как ей на самом деле хотелось возмутиться, взорваться, наговорить Катерине всяческих дерзостей: почему она, дескать, не может сама приглядеть за своей дочкой, и зачем тогда вообще ее рожала, и что Катерина за пани такая против Леськи, чтобы вот так запросто нянькой ее обернуть, и совсем она стыд потеряла, от живого мужа к чужим хлопцам подъезжает, и еще добрых три телеги таких же горячих глупостей. Но Катерина уже куда-то девалась, оставив дочку возле Леськиной юбки.

Марыська топталась рядом и нетерпеливо тянула за подол.

— Лесю, Лесю, ну пойдем же! — повторяла она, глядя на нее снизу вверх круглыми глазенками, приоткрыв маленький нежный ротик.

Леськина неприязнь к матери на дочку никак не переходила, и она теперь даже порадовалась, что не стала браниться с Катериной при этой малышке.

— Садись, Марысю, на салазки, я тебя повезу. Как усядешься — дерни за веревку!

Чувствуя, как ее до краев переполняют свежие горячие силы, Леська побежала. Санки подпрыгивали на ухабах, и Марыська при каждом толчке визжала от восторга. Вот они уже обогнали других девчат, шедших, по обыкновению, веселым табунком. Вслед им полетели девичьи смешки и шутливые пожелания не споткнуться. Но они уже вихрем унеслись вперед, оставив девчат далеко позади.

И вдруг Леська остановилась; салазки описали вокруг нее дугу.

— Ох, устала! — выдохнула она, оправляя сбившийся на бегу платок.

— А я не устала, нисколечко! — захлопала в ладоши Марыська.

— Ну, еще бы! — засмеялась Леська. — Ты-то сидишь, а я бегу!

Они уже подкатили к самому лесу. Здесь, на опушке, росли два могучих дуба. Летом и осенью, покрытые твердой бронзовой зеленью или литой медью листвы, они, широко раскинув шатер ветвей, завораживали своим величием; теперь же, теперь же они торчали унылыми черными корягами на фоне низкого пасмурного неба.

Леська очень любила эти дубы, а возможно, любила даже не столько их, сколько хранимые ими тайны ушедших столетий. Сколько раз, бывало, взбиралась она на развилку одного из этих лесных богатырей и, притуляясь затылком к его каменно-твердой шершавой коре, глядела окрест — на обширную поляну, где раскинулась ее Длымь, на обступившие ее бескрайние леса, что остались неизменными на протяжении многих и многих веков. Кто сиживал в былые времена на ее месте, на развилке могучего дуба? Чьи головы лежали на бугристой шершавой коре? Давно уж нет тех людей — обратились в прах, смешались с землей. А дубы все живут, и будут жить еще много веков после того, как она уйдет вслед за своими предками…

— Лесю, ты уже отдохнула? — окликнула ее Марыська.

— Ага, — кивнула она. — Сейчас поедем, Марысенька.