Дягимай

Телок, только что отлученный от вымени, вырывается во двор и очертя голову бросается к овину, распугивая сердитую стайку гусей, шипящих ему вдогонку.

Йонас Гиринис опускается на траву подле смородинового куста. Сюда не доходит смрад выхлопных газов и пыль не долетает. Старик блаженно улыбается, впалой грудью глубоко вдыхает запах оживающей земли, настоянный на робкой зелени.

— Весна… — шепчет посиневшими губами старый Гиринис, прильнув щекой к прохладному смородиновому кусту, усыпанному лопающимися почками. — Скоро и листочки распустятся, и цветок проглянет… Воистину чудо господне!

— Эй, тестенек, чего там молишься? — доносится хриплый голос со стороны большака.

Пранюс Стирта, кто же еще. Остановился возле двора. Ехал мимо с сеном и остановился: чертовски сухо во рту после вчерашнего, может, у тестя хоть капелька пива найдется.

— Пора, папаша, огороды пахать, — умасливает он Гириниса, развалившись на телеге и похлопывая себя кнутовищем по резиновым сапогам. — Унте намедни говорил: лошади нужны… Так вот — выгружу эту подстилку возле свинарников и айда назад. Так как — нужен помощник или нет?

— А сам-то ты свой огород вспахал? — Старый Гиринис холоден как лед.

— Успеется… Я не из тех, кто первым кусок в рот сует.

— Кусок, может, и не суешь, а вот насчет глоточка — тут тебя никто не обгонит.

Пранюс Стирта хмурится, разочарованно мотает головой. Собрался было скатиться с телеги вниз, но в последний момент раздумал: нечего, мол, торопиться, лицо тестя ничего хорошего не сулит.

— Худо, — вздыхает Стирта, ероша пышные черные усищи, всегда небрежно закрученные. — Человек подыхает от жажды, и ни одна душа не догадается ему хоть каплю поднести… Как же так, дорогой папаша, можно, да еще с родней? Ну хоть капельку, губы смочить…

— Ну почему только губы? Ежели желаешь, я тебе целый кувшин кленового сока зачерпну… Он у меня на овсе настоян, — без всякой жалости отрезает Гиринис, злорадно уставясь на одутловатое лицо зятя.

— У тебя, папаша, в груди не сердце, а камень могильный.

Стирта желчно скалится, подергивает вожжи, подстегивает лошадей и под тарахтенье колес сорвавшейся с места телеги заводит похабную песенку — благодарность черствому тестю за радушие:

С бабой дед плясал впритирку,
обронил вдруг старый гирьку,
как же деду дальше жить,
как же гирьку ту пришить?

Баба молвила со зла:

— Гирька век свой отжила!
Положи ее ты в гроб,
не дразнила девок чтоб…

— Лоботряс несчастный, — шепчет старый Гиринис, провожая взглядом удаляющуюся телегу. — Надо же, чтоб Бируте так не повезло!..

И больше не мил старику ни этот зеленый цвет осмелевшей весны, густой щеточкой пробивающийся на нагретых солнцем взлобках, ни эти набухающие на яблоневых ветках почки, которые вот-вот лопнут и где-то к середине мая раскроются во всей своей красе и оденут всю деревню в розовато-белый наряд. Йонас Гиринис покидает сад, неуклюже волоча отяжелевшие вдруг ноги. Скорей за сарай, к поленнице!.. Расколет какое-нибудь полено или чурку, вдохнет смолистый запах опилок и успокоится. Запах опилок всегда умиротворяет. Но вдруг откуда-то до него докатывается тревожная волна взрыва, и старик еще больше скисает. За первым взрывом воздух сотрясает другой… Еще, еще… Не такие, правда, чтобы в избах стекла дрожали, но уши закладывает, и, когда все стихнет, у старого Гириниса все равно от них в голове гудит.

Йонас Гиринис с минуту сидит на колоде, молитвенно сложив на животе жилистые руки, наклонив голову: неужто еще раз вдарит? Но со стороны Гедвайняй, откуда накатились и этот грохот, и эта будоражащая душу волна, доносятся только редкие и нестройные удары, словно кто-то невидимой рукой молотом бьет по наковальне.

Уже неделя, как будоражат душу: каждый второй день по нескольку взрывов, и вот эти невидимые глухие удары молота о наковальню. Когда подходишь поближе к Гедвайняй, слышны и другие звуки: гудят, грохочут трактора, грузовики идут один за другим, оглушая адским шумом, какие-то железные чучела мелькают то тут, то там, задирая вверх, к самому небу, свои головы — ни дать ни взять привидения. Глотку щиплет этакий удушливый смрад, он, кажется, клубится из недр земли, которые проделал самый прожорливый червяк на свете — человек. Кто знает, что делается за высоким трехметровым забором, огородившим площадь чуть ли не в десять гектаров, за забором, оплетенным колючей проволокой. Бог ты мой, какие там яровые росли! Сахарная свекла… Или лен… Посеешь, бывало, и вырастет, поднимется стеной, получишь сам-десять в награду за пролитый пот. А теперь? А теперь на этом месте построят фабрику. Спору нет, и фабрики нужны, как же без фабрик, но что же они там выпускать будут? И потом — почему именно здесь, под самым боком? Неужто в городах места мало, и фабричные станки должны гудеть там, где испокон веков люди хлеб добывали?

II