Дягимай

— Нет, не договорились, товарищ Малдейкис. Пусть все будет как прежде, так лучше всего.

— Простите, я не хотел вас обидеть. Но что поделаешь, частенько расплачиваюсь за свое панибратство. И знайте, меня совершенно не интересует ни ваше семейное положение, ни профессия — вы для меня женщина и только женщина.

«А ведь не врет», — мелькнуло у Юргиты.

Аполинарас Малдейкис продолжал:

— Жена моя в райисполкоме работает. Завотделом. Инженер. Несколько лет назад кандидатскую защитила, упорно в доктора рвалась. Вбила себе в голову, что это единственный способ не отстать от мужа и удержать его в своих руках. Не может, бедняга, логики постичь: настоящему мужчине нужна женщина, а не ее степени и звания.

— А ведь было время, когда вы эту женщину любили? — мягко заметила Юргита.

— Да, пока она была женщиной.

— А кто ее такой сделал?

— Я не оправдываюсь. Но, согласитесь, любовь зависит от двоих.

— Я не утверждаю, что от одного.

— Перед женитьбой каждый в той или иной мере испытывает любовный голод, — витийствовал Малдейкис, укротив скользившую по наледи машину. — А женившись, насыщаются до отвала и через какой-нибудь год-другой теряют аппетит. Нет, Гита, такой любви, какой ее представляют идеалисты и романтики, нет на свете. Она только для начала, для того, чтобы свести мужчину и женщину, для приманки, как запах цветка для пчелы. Отсюда, наверное, и название: медовый месяц. А после начинается нормальная жизнь: воспитание детей, борьба за кусок послаще… Да, да, дорогая Гита, за кусок послаще… Не какие-нибудь там абстракции, именуемые любовью, а именно кусок определяет, так сказать, жизнедеятельность человека. Нет, я не отрицаю, любовь, она в моей жизни играет важную роль, но это только вспышка молнии; после того, как она гаснет, ты слышишь только монотонный шорох дождя. Можно прекрасно уживаться без любви. Привычка, дружба… Но для того чтобы плод, так сказать, завязался, этого мало. Есть такое классическое выражение: он (или она) — плод любви. Все мы плоды любви. Плоды мгновения, вспышки молнии. Я не представляю себе, как можно лечь в постель без того накала чувств, имя которому любовь.

— Ну, знаете… — Юргита пыталась скрыть смущение. — Ваше понимание любви применимо ко всему живому на земле, кроме человека.

— Человек тоже биологическая единица. Он подчиняется законам природы, — запальчиво возразил Малдейкис, упиваясь своим красноречием.

Юргита ничего не ответила.

Молчал и Малдейкис, собирая силы для дальнейшего штурма.

Машина едва двигалась по скользкому обледенелому большаку. Когда ее заносило, Юргита через переднее стекло видела усыпанное звездами небо. «Вспышка молнии…» — лениво думала она, охваченная каким-то леденящим равнодушием.

И вдруг, как это бывало с ней в минуты душевного подъема, она ни с того ни с сего мысленно перенеслась на миг в суровую позднюю осень, когда ноябрьский ветер срывал с деревьев листья и когда она до боли жалела о том, что никогда не сумеет увековечить на холсте то, что остается на всю жизнь самым дорогим воспоминанием. «До сих пор я не любила это время года — слякотное, грязное, с безнадежно короткими днями, а теперь оно для меня стало самым прекрасным», — сказала она тогда Даниелюсу, сидя рядом с ним на заднем сиденье машины. «И для меня», — ответил он взглядом, и улыбка вспыхнула на его лице. В тот миг он казался ей каким-то всемогущим волшебником — пожелал, чтобы автомобиль превратился в старинную карету, и вот они оба катят в ней, сказочный принц и принцесса, послушные удивительным чарам и — хоть ненадолго — оторвавшиеся от повседневности. Запряженная в королевскую карету четверка лошадей несется по курортному городку, зябко съежившемуся под серым войлоком облаков, сквозь которые редко пробивается луч зимнего солнца. «Мы дезертировали из своего столетия, дорогой, и не можем считать себя его истинными детьми, которых запах бензина должен волновать больше, чем конский пот», — шептала она, прижимаясь к Даниелюсу.