Диагноз: гений. Комментарии к общеизвестному

Несмотря на муки, глухой — физически ли, неврастенически, какая разница? — Сметана находит в себе силы в последний раз встать за дирижерский пульт. Маэстро был уверен, что музыканты не подведут, а имя его привлечет много слушателей (это был благотворительный концерт в пользу восстановления сгоревшего Национального театра).

После сокрушительного провала оперы он совсем сдал. Участились галлюцинации, давешние чудовища стали являться чаще прежнего — мимо окна шастали и кивали да подмигивали ему люди, которых остальные почему-то не замечали. Постепенно он начал привыкать к их присутствию. Вскоре врачи категорически запретили Сметане писать. Более того: запретили даже знакомиться с чужими сочинениями, читать книги и периодику. Грозили полной потерей рассудка.

Отчаявшийся, он уже прекрасно понимал, о чем идет речь. Он и сам давно чувствовал: разум изменяет. И? — И тайком от близких всё-таки вытаскивал из тайника нотную тетрадь и писал! Буквально по нескольку тактов в день. Чтобы понятней: это примерно то же самое, как если бы поэт ежедневно вписывал в новый стих по две-три буквы.

Это был совершенно безумный, но всё же подвиг настоящего художника. И у подвига этого есть название — симфоническая поэма «Пражский карнавал», украсившая золотой фонд чешской, да и, пожалуй, мировой музыки…

В 1735 году Петербургской Академии потребовалось срочно выполнить весьма сложную работу по расчету траектории одной кометы. Академики посовещались и заключили: несколько месяцев пахоты, не меньше. И тут амбициозный 28-летний Леонард ЭЙЛЕР заявил, что справится с заданием в три дня. Уперся и представил результаты к оговоренному сроку. Правда, вследствие необыкновенного перенапряга бедняга слег с нервною горячкой, из-за которой вскоре лишился правого глаза.

Тридцать лет спустя он ослеп полностью и впредь мог лишь диктовать да чертить мелом на черной доске. Но именно в эти оставшиеся четырнадцать лет «знаменитейший и остроумнейший математик» надиктовал около 400 статей, едва ли не каждая из которых стала бесценным кирпичиком в фундаменте… господи! не вынуждайте на окончание этой пафосной банальности: это же Эйлер — идейный вдохновитель ВСЕЙ (ну, почти всей) математики двух последующих столетий…

В одном из параграфов «Дневника» ФАРАДЕЯ (а их там 16041) читаем: «В прошлую субботу у меня случился ЕЩЕ ОДИН (выделения наши — С.С.) взрыв, который ОПЯТЬ поранил мне глаза. Одна из трубок разлетелась вдребезги с такой силой, что осколком пробило оконное стекло, точно ружейной пулей. Мне теперь лучше, и я надеюсь, что через несколько дней буду видеть так же хорошо, как и раньше. Но в первое мгновение после взрыва глаза мои были прямо-таки набиты кусочками стекла. ИЗ НИХ ВЫНУЛИ ТРИНАДЦАТЬ ОСКОЛКОВ…»…

В те дни ему было сорок…

И в продолжение темы — «слепой музыкант».

То есть, музыкантша… КАЛЛАС была близорука как крот. С семи лет носила очки (потом старательно скрывала это). Естественно, Мария не видела дирижерской палочки. Выкрутилась гениально: научила и приучила себя запоминать КАЖДУЮ ноту КАЖДОЙ партитуры. Благодаря чему неожиданно обрела свободу, которой обычно лишены артисты с благополучным зрением, и двигалась по сцене и исполняла роли куда легче, чем если бы, как все остальные, ориентировалась на махи маэстро…

Полуслепой — а он был жутко близорук — ШУБЕРТ вообще спал в очках. Чтобы, проснувшись, не метаться в поисках карандаша и бумаги. Возможно, и не всю жизнь, но факт зафиксированный и не раз подтвержденный.

Сочиняя, он забывал обо всём на свете: о еде, об одежде, даже о мытье. Впрочем, нет — имелось и исключение: во время работы (особенно во время работы) ему требовался изрядный запас табаку — тот еще был куряка.

Свою непохожую ни на что вокруг музыку он писал всегда и везде. В тюрьме-конквите — интернате для воспитанников капеллы, где учился подростком — посреди царящего вокруг шума и гама этот малообщительный паренек отрешенно склонялся над книгами, покусывал перо и барабанил по столешнице своими слишком короткими для пианиста пальцами. И позже, заняв место 6-го помощника учителя в школе отца, он сочинял непосредственно на уроках — забыв об арифметике, которую должен был вдалбливать мальчишкам, шевелил своими толстыми губищами и черкал, и черкал что-то в тетради… Недоросли старались не мешать. Из практичного желания и дальше валять дурака на уроках придурковатого, едва старше них, педагога… Даже в трактирах, куда с некоторых пор он стал наведываться всё чаще — в этом чаду и развеселом угаре, под звон бокалов и грохот кружек — Шуберт писал. Как утверждают, споро, уверенно и почти без помарок.

Песни преследовали его. «Он насвистывал их дома, на улице, по пути на службу. Они снились ему по ночам. Он напевал их утром, вставая с постели»…