Дьякон Кинг-Конг

Катоха дождался, пока дверь закроется, потом с извинением на лице обернулся к сестре Го.

– Молодежь, – сказал он.

– Знаю.

– Я сержант Маллен из «семь-шесть». Называют меня сержантом Катохой.

– Если вы не против вопроса, офицер, что это за имя такое – Катоха?

– Как ни назови, только в печь не сажай.

Сестра Го хихикнула. Чувствовалось в нем что-то поблескивающее, что-то теплое, что вихрилось и колыхалось, как клуб дыма с блестками.

– Я сестра Го. А у вас есть имя, сэр?

– Есть, но оно ни к чему. Катоха будет в самый раз.

– Рядом был любитель кошек, или кто-то усатый, или кто-то желал вам девять жизней, раз уж родители назвали вас Котохой?

– Однажды еще малым сосунком я наделал полный хеймес из картошки, вот бабушка меня так и прозвала.

– Что такое «хеймес»?

– Бардак.

– Что ж, прозвище у вас тот еще хеймес.

– Значит, и мне про вашу фамилию можно не смолчать? «Го», говорите? Духу моего здесь сейчас же не будет, если скажете, что по имени вы «Ого».

Сестра Го услышала, как сзади кто-то хихикнул, и сама с трудом спрятала улыбку. Ничего не могла с собой поделать. Отчего-то в присутствии этого человека у нее внутри становилось легко.

– Я вас уже где-то видела, офицер Катоха, – сказала она.

– Просто Катоха. Вы могли видеть меня поблизости. Я вырос в четырех кварталах отсюда. Уже давным-давно. Работал следователем в Козе.

– Ну что ж… может, тогда и видела.

– Но то было двадцать лет назад.

– Я здесь была и двадцать лет назад, – ответила она задумчиво.

Потерла щеку, разглядывая Катоху, казалось, очень долго, потом ее глаза блеснули и на лице появилась лукавая улыбка. С улыбкой в ней проявилась неприкрытая, натуральная красота, заставшая Катоху врасплох. А эта женщина, подумал он, не промах.

– Знаю, – сказала она. – На Девятой улице, рядом с парком. В старом баре. Ирландском. «Реттиген». Вот где я вас видела.

Катоха покраснел. Несколько певчих заулыбались. Усмехнулись даже Кузины.

– Не скрою, бывал там время от времени на деловых встречах, – сказал он с иронией, взяв себя в руки. – Если не секрет, скажите, вы и сами там выпивали? В то же время? Когда меня видели?

– Обоже! – раздался приглушенный смешок от кого-то из хора. Слова прозвучали слитно, как две сложенные монетки: «обоже!» Становилось интересно. Хор рассмеялся. Теперь пришел черед сестры Го краснеть.

– Я не шляюсь по барам, – торопливо ответила она. – У меня работа прямо напротив «Реттигена».

– Работа?

– По дому. Убираюсь в большом особняке. Работаю на одну семью уже четырнадцать лет. Если бы мне давали пять центов за каждую бутылку, что я подбирала по понедельникам на тротуаре у «Реттигена», я бы уже сколотила состояние.

– Я свои бутылки пил внутри, – небрежно ответил Катоха.

– Меня не волнует, где там ваши бутылки, – сказала сестра Го. – Мое дело – убирать. И неважно что. Грязь везде одинаковая.

Катоха кивнул.

– Но одну грязь счистить труднее, чем другую.

– Ну, смотря о чем речь, – сказала она.

Казалось, свет в зале меркнет, и Катоха ощутил некое сопротивление. Как и она. Катоха бросил взгляд на хор.

– Можно переговорить наедине?

– Конечно.

– Может, в подвале?

– Там слишком холодно, – сказала сестра Го. – Пусть они там репетируют. Там стоит пианино.

Хор с облегчением поднялся и гуськом скрылся за задней дверью. Когда мимо проходила Нанетт, сестра Го поймала ее за запястье и тихо сказала:

– Забери Толстопалого.

Замечание было сделано вскользь, но Катоха заметил, каким взглядом обменялись прихожанки. Что-то это значило.

Когда дверь закрылась, она повернулась к нему и спросила:

– Так о чем мы с вами беседовали?

– О грязи, – сказал Катоха.

– Ах да. – Она снова села.

Теперь он видел, что она не просто миленькая, а берет скорее тихой, нарастающей красотой. Высокая, средних лет, лицо еще не иссекли строгие морщины церковного народа, повидавшего слишком много и не совершавшего в связи с этим ничего, кроме молитв. Лицо было твердым и решительным, с гладкой молочно-коричневой кожей; густые волосы с проседью, ровно уложенные; изящная и гордая фигура в скромном платье с цветочным узором. Она сидела на скамье прямо; осанка под стать чопорной танцовщице балета, и в то же время из-за худых локтей, которые она свесила перед собой с поручня, из-за ленивого позвякивания ключей в руке и выражения, с каким она разглядывала белого копа, в ней чувствовались легкость и уверенность, которые слегка выбивали его из колеи. Потом она откинулась назад и уложила стройную коричневую руку на верхний край скамьи – движением грациозным и гибким. Двигается, подумал Катоха, что твоя газель. Внезапно он обнаружил, что с трудом собирает мысли в кучу.