Диалектика просвещения. Философские фрагменты

Церковь, на протяжении всей истории вряд ли упустившая хоть один случай присовокупить своё руководящее словцо к популярным институтам, шла ли речь о рабстве, крестовых походах или просто погромах, несмотря на «Аве Мария» также присоединялась к Платону в оценке женщины. Образ многострадальной Богоматери был уступкой матриархальным пережиткам. Тем не менее, неполноценность женщины, от которой должен был избавить её этот образ, церковь с его помощью и санкционировала. «Нужно только», провозглашает её законный сын Де Местр, «в одной христианской стране притушить до известной степени влияние божественноговакона, даже его ослабить, допустив ту свободу, которая будет из этого проистекать для женщины, чтобы увидеть, как сама по себе благородная и трогательная свобода достаточно быстро выродится в бесстыдство. Они станут тогда гибельными инструментами всеобщего упадка, который за короткий срок охватит жизненно важные части государства. Последнее начнёт загнивать, гангренозным распадом своим сея позор и ужас вокруг себя». [229] Процессы над ведьмами как средство террора, которое использовали против населения союзники по феодальному рэкету, когда видели себя в опасности, были одновременно и празднованием и подтверждением победы мужского господства над первобытными матриархальной и миметической стадиями развития. Аутодафе были языческой иллюминацией церкви, триумфом природы в форме самосохраняющегося разума во славу господства над природой.

Буржуазия пожинала плоды благонравия и целомудрия женщины как форм реакции на матриархальный бунт. Сама она, от имени всей эксплуатируемой природы, достигла того, чтобы быть принятой в мир господства, но сломленной. В своей спонтанной покорности она, порабощённая, является для победителя отражением его победы: поражение в обличье преданности, отчаяние в облике прекраснодушия, осквернённое сердце в облике любвеобильной груди. Ценой радикального отрыва от практики, отступления в неуязвимый заколдованный круг природе достаётся благосклонность со стороны господина мироздания. Искусство, обычай, возвышенная любовь являются масками природы, в которых, преобразуясь, она возвращается и находит выражение в качестве собственной противоположности.

Благодаря своим маскам она обретает дар речи; в её искажении проявляется её сущность; красота есть змея, показывающая рану от некогда вонзившегося шипа. За восхищением мужчины красотой неизменно таится звучный хохот, безмерная издевка, варварское ерничанье потентного над импотенцией, которыми он заглушает тайный страх перед собственной обречённостью импотенции, смерти, природе. С тех пор как уродливые шуты, в чьих ужимках и дурацких колпаках с бубенцами некогда запечатлелась печальная участь сломленной природы, оставили королевскую службу, за женщиной признали право на планомерную заботу о прекрасном.

Пуританка Нового времени отнеслась к поручению ревностно. Она идентифицировала себя с происходящим целиком и полностью, не с дикой, но с прирученной природой. Всё, что ещё оставалось от опахал, пения и танцев римских рабынь, в Бирмингеме окончательно свелось к игре на фортепьяно и прочему рукоделью, вплоть до того, что даже самые что ни на есть последние остатки женской распущенности полностью облагородились в символы патриархальной цивилизации. Под давлением вездесущей рекламы пудра и губная помада, решительно отметающие своё Гетерическое происхождение, превратились в средства по уходу за кожей, купальные трико — в атрибут гигиены. От этого нет спасения. То простое обстоятельство, что любовь имеет место в условиях сплошь организованной системы господства, накладывает фабричное клеймо даже на неё. В Германии влюблённые выказывают промискуитетом, как некогда целомудрием, своё повиновение существующему порядку, половым актом без разбора — своё неукоснительное подчинение доминирующему разуму.

Ископаемым пережитком буржуазного почитания женщины вламывается в современность мегера. С незапамятных времён она мстит бранью в собственном доме за то бедствие, что постигло её пол. За отсутствием коленопреклонения, не достающегося ей, злобная старуха напускается на того рассеянного, который не успевает встать перед ней и сбивает шляпу с его головы. Кровожадность женщины на погроме затмевает мужскую.