Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Так, как он объяснил. Всё! Элен была потрясена, я тоже. Знаете, как больно такую вещь испытать? Пригласить весь театр на банкет! Это такая редкость, правда же? Да в Париже еще! Целый ресторан снять! Это я сделал! Не кто-то, не какой-то миллионер… Но вот Любимову показалось, что дать интервью важнее будет. Но так нельзя делать! А такие вещи у Юрия Петровича были. Так обидно было. Элен сказала мне: «Как вы можете после этого с ним дружить?»

Я тогда первый раз увидел другого Любимова. Вы понимаете, почему он так поступил? Потому что интервью показалось сейчас выгоднее, а там – свои люди, простят. А потом Любимов снял «Под кожей статуи Свободы» – когда узнал перед планировавшейся поездкой театра в Америку, что напечатана статья, в которой спектакль назван антиамериканским. Сам снял спектакль! А гастроли те, по-моему, так и сорвались. Мы столько бились за этот спектакль! Но ссоры с ним у нас не было, я просто это пережил внутри, я был потрясен этим.

Я ведь Любимова до сих пор очень люблю. Он был замечательный в целом – бесстрашием своим. И вот такие вещи начали происходить. Но уже после изменения его семейного положения. Раньше такого не было. Мне тоже не совсем была ясна мотивированность его отъезда.

Волков: Это когда Любимов остался в Англии после постановки там «Преступления и наказания» в 1983 году?

Евтушенко: Да. Это его, в конце концов, дело. Но все-таки он капитан корабля был. А как начало всё сыпаться, так он и оставил свой корабль.

Волков: Это ведь извечная драма взаимоотношений создателя коллектива со своим детищем после энного количества лет. Станиславский предупреждал, что театр может существовать двадцать лет, а дальше начинаются конфликты. Так оно получилось и с Таганкой.

Евтушенко: Надо сказать, что Губенко[89] сделал всё, чтобы Любимов вернулся. Всё абсолютно! Это даже целая операция была по его возвращению. Но почему начались раздоры в начале 1990-х, когда он вернулся, я не могу понять. Как-то жалко всё это было.

А я ведь был самый главный человек, который все письма Театра на Таганке писал: обращения в Политбюро, к Андропову, советовал, как их передавать… У меня в этом была набита рука, я в психологии начальства хорошо понимал. Я у Виктора Васильевича Гришина, первого секретаря Московского горкома КПСС, в его кабинете говорил о Юрии Петровиче. Потом Гришин пришел к ним в театр… Ведь Никсона не пустили на Таганку, несмотря на то что я советовал ему там побывать. А не пустили знаете по какой причине? Потому что туалета не было отдельного!

Волков: Который можно было бы охранять?

Евтушенко: Да. И американская служба безопасности тоже сказала, что нельзя.

Волков: И что, Театр на Таганке именно через Гришина эту проблему решил?

Евтушенко: Так они получили деньги! От него! Он пришел, посмотрел: «Ну что это такое? Непорядок!» Нет, вы послушайте, что дальше произошло. Ему нарочно показали спектакль «Павшие и живые», который еле держался, на ниточке просто качался. Обвинения были – нагнетание трагизма. Но Любимов потребовал: я хочу показать этот спектакль. А Гришин посмотрел и говорит: «Меня это очень тронуло, Юрий Петрович».

Волков: А Гришину можно было в неохраняемый туалет ходить?

Евтушенко: Ну, все-таки это свой, так сказать. Да там лазили с миноискателями с утра, войти было невозможно!

Волков: Осматривали с туалет с миноискателями?!

Евтушенко: Ну да. А потом, в перерыве уже, Гришин стеночку в кабинете знаменитую увидел с автографами гостей Таганки. Юрий Петрович сказал: «Может быть, сейчас, Виктор Васильевич, мы как-то по-фронтовому, по-нашему выпьем и закусим?» А Гришин смотрит, что там на стенке написано: «А это кто – Фидель Кастро Рус? Он русский, что ли, разве?» – «Нет, это у него полное имя». – «А-а, я-то думал… А вот этот Миллер тут – он чего? Артур Миллер? Как он к нам сейчас?» – «Да нет, нормально всё». – «А то я читал про него как-то…» – «Да они спутали его с другим, с Генри Миллером», – объясняет ему Юрий Петрович. «А вот тут что это такое написано: „Юра, помнишь, как мы с тобой плясали в органах?“ – А это надпись была Сергея Юткевича, они с Любимовым работали в ансамбле песни и пляски НКВД во время войны. – Это, извиняюсь, в каком смысле?» – «Да я же конферансье там был, – говорит Юрий Петрович, – Берия там у нас не вылезал!» Гришин оживился: «Ну ладно… Это, так сказать, факт, но все-таки не надо его популяризировать, не надо». Юрий Петрович ему: «Может быть, сейчас, коли про войну заговорили, помянем просто этих людей?» – «У нас есть свое…»

И в этот момент из свиты Гришина выделяется человек с чемоданом, открывает его – а там было всё уже упаковано, проверено: водочка, коньячок… Вина не было. Но всё остальное было уложено – на всякий случай, – даже с вилочками. Они выпили. И вот тогда Гришин заговорил: «Надо, конечно, чтобы и главы государств сюда приходили тоже. Значит, сколько тебе надо? Подсчитали? Обойдешься?» – и дали деньги тогда на перестройку театра.