Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Дело в том, что один из наших мальчиков – Тоша – родился с цитомегаловирусом. Ему сейчас уже тридцать семь лет. Этот цитомегаловирус расстроил его совершенно – спастика появилась, дислексия. Он вообще двигаться не мог, когда родился. Джан невероятно себя вела, героически! Она собрала целую бригаду помощников, в основном английских студентов. Наши тоже помогали, но все-таки английские студенты были главными. У них так принято – волонтерская, добровольная работа. Тошу нужно было без конца двигать, развивать двигательные рефлексы. Я не мог этим заниматься, из-за чего и произошел наш с Джан разрыв. Она не могла оставить ребенка, а я не мог остановить свои выступления в Америке, у меня гигантские выступления там были. Она это понимала, конечно, но для нее это было очень тяжело. Чтобы ей помогать, мне нужно было выбирать вообще другую профессию, прекратить все выступления, никуда не ездить… Но я этого не мог сделать! Вина моя. Но я не мог перестать быть самим собой. Это начало ее обижать и задевать. Ну а как?! Муж носится где-то по заграницам, а она сидит в России, занимается упражнениями с ребенком, и помогают ей чужие люди… Конечно, волей-неволей у нее возникало отчуждение. И один из тех, кто помогал ей с Тошей, наш, русский, стал ей ближе…

Волков: А когда состоялся развод с Джан?

Евтушенко: Я не помню, по датам уже не помню. Но когда нас разводили – и с Галей, и с Джан, – судьями были женщины, которые уговаривали нас не разводиться. Потому что они не слышали ни одного плохого слова ни от Гали обо мне, ни от Джан обо мне, ни от меня о них и просто не понимали, что же происходит. А Джан боялась меня ранить, не говорила мне, что у нее кто-то появился.

Волков: Ей нужна была поддержка, а вас не было.

Евтушенко: Ну конечно! Как я мог этого не понять?! Практически же я бросил не ее, а ребенка, больного! Вот так это и случилось, потому мы и расстались…

Прощание с красным флагом

Перестройка

Волков: Поговорим о Перестройке с большой буквы. Когда вы почувствовали, что ситуация действительно начала меняться? Что это не очередное временное послабление, такая слабенькая оттепель? Хотя, наверное, и оттепель вы в свое время встречали серьезно и думали, что она перейдет в настоящую весну и настоящее лето. А вот как с перестройкой?

Евтушенко: И в брежневские времена в ЦК были люди, которым можно было позвонить и которые понимали и помогали. Это сейчас так странно вспоминать… Когда-то Миша Луконин про меня сказал: «Ты первый поэт, который употребил против власти то, что она обычно употребляла против нас: политику кнута и пряника. Ты ссорил разные руки партийные друг с другом». Они тоже были разные люди. Ну, например, к Георгию Хосроевичу Шахназарову можно было идти с любым вопросом. Он работал в аппарате ЦК, был помощником Горбачева. Это отец Карена Шахназарова, кинорежиссера. Он всегда помогал сразу, без всяких. И когда я познакомился с Александром Николаевичем Яковлевым – это еще было до Горбачева, Яковлев тогда был первым заместителем заведующего отделом пропаганды ЦК КПСС, – с ним тоже можно было говорить. И сразу я как-то почувствовал изменения.

Вот была арестована – это один из последних диссидентских арестов был – диссидентка, поэтесса Ирина Ратушинская, которую я совершенно не знал, не знал ее стихов. Меня обычно оповещала о таких делах чудесная идеалистка Сара Бабёнышева. Она и руководила тем, в чем участвовала моя жена Галя, – посылками заключенным диссидентам и так далее. И как раз только что пришел к власти Горбачев. Я позвонил Александру Николаевичу и сказал про Ратушинскую. Он говорит: «Женя, сегодня к вечерку заходите. Может, Михал Сергеевич освободится. Кстати, хочу вас познакомить». Михал Сергеевич действительно зашел: «Ну, – говорит, – я вас в первый раз увидел, когда мы с Раисой Максимовной еще жили в общежитии МГУ и вы у нас выступали. Было немного народу, человек сорок. Я с Раисой и со своим другом – по-моему, Зденек его друга чешского звали – ходил. Это он нам рассказал, что надо вас послушать. Так я вас и узнал. Потом мы стали вас читать…»

Волков: Зденек Млынарж стал потом видным деятелем чешского социализма «с человеческим лицом».

Евтушенко: Я говорю: «Михаил Сергеевич, когда женщину арестовывают за стихи, как-то всё это очень некрасиво выглядит». Я нарочно не затрагивал политического аспекта. Точно так же, как я написал письмо Андропову о матери Эрика Неизвестного, когда ее не выпускали к нему в Америку. Ее отъезд много раз срывался, хотя он просил. А я просто написал письмо неполитического характера: дескать, я люблю Эрнста Неизвестного, это талант, это большой скульптор. И что такое – женщину преклонных годов не выпускают к сыну! В общем, как мужчина мужчину прошу: проявите просто добросердечие. И ее выпустили. Она это прекрасно знала.

Волков: Да, Эрнст был очень благодарен вам за это.