Диалоги с Евгением Евтушенко

Евтушенко: Мы были в гостях у Микояна, и он нам с Калатозовым рассказал о том, как ему трудно с Фиделем, тот почти молчит. Потом был прием в честь Микояна, и он познакомил меня с Фиделем, думая, что мы не знакомы, наверное. Ну, мы ему подыграли. А Микоян, вытащив из кармана газету, сказал: «Вот, товарища Евтушенко мы напечатали. Стихотворение „Наследники Сталина“…»

Волков: А вы только на Кубе об этом узнали? Вам никто не сообщил?

Евтушенко: Конечно! Никто! Микоян привез с собой газету «Правда». В кармане она у него была. Представляете, а приехал с миссией такой! И сказал: «Это важное стихотворение, товарищ Фидель. Но сейчас настолько изменилась политическая ситуация, что, я боюсь, лет двадцать это стихотворение не будут перепечатывать. Но мы все-таки его напечатали, это очень важно». Вот какие бывают ситуации.

Волков: А Микоян оказался, между прочим, прав. Двадцать с лишним лет «Наследников Сталина» не перепечатывали.

Евтушенко: Двадцать три года. Вот видите, как получилось.

Строфы о товарище Сталине

Евтушенко: Когда я работал на Алтае, я послал в газету «Труд» стихи свои, где-то в октябре. Лихо написанные.

Шалый ветер обшаривал Питер,
В окна стучался —
     не спите, не спите!
Ветер взметался
     в буйных порывах,
Взмывал,
     свистя
          в синеву,
И,
     схватив за седой загривок,
Приподнимал
     Неву…

Вполне приличные стихи. И вдруг напечатали меня в «Труде» в разделе «Письма трудящихся». И я вижу, конец у моего стихотворения новый: «Знаем, верим, будет сделано, / Здание коммуны будет поставлено, / То, что строилось нашим Лениным, / То, что строится нашим Сталиным…» Правда, рифмочки-то мои были, ассонансные: «сделано – Лениным»…

Волков: Под Евтушенко.

Евтушенко: Да, под Евтушенко. Потом приходит письмо от литконсультанта «Труда» поэта Льва Озерова. И Озеров пишет мне: «Женя, в силу того, что это выходило под праздник, нужно было добавить, как полагается в таких случаях, строки о товарище Сталине, и поскольку с тобой трудно было наладить связь, я позволил себе дописать это стихотворение, согласуясь с твоим собственным стилем».

Волков: То есть он уже считал, что у вас есть стиль.

Евтушенко: Да! А потом, гораздо позднее, лет, наверное, через десять, Лев Адольфович Озеров в статье обо мне написал, что у меня стилевая разнополосица. Это, кстати, верно. Я учился у всех поэтов, это правда. Не одновременно, а постепенно у всех учился. И Озеров писал, что я эклектик по натуре.

Волков: То есть он изменил свою точку зрения?

Евтушенко: Да. А я ему достал эту полосочку из «Труда», про которую он забыл, конечно, и преподнес. Потом то же самое происходило в «Советском спорте»: раза два или три Тарасов мне вписывал… Ну, главный редактор Котельников Борис Борисович хорошо ко мне относился. Меня вообще все любили: наш Женя…

Волков: Ну конечно, они вас нашли и воспитали. Вы были их сын полка.

Евтушенко: Я иногда забывал, что праздничные дни предстоят, и Тарасов, например, мне просто сам вписывал строфы о Сталине. «Ничего, – говорит. – Тебе не надо этим заниматься. Редактор сказал: а где же тут про Сталина? Сейчас праздник, что же он не написал? Я там за тебя и написал». Так что я привык, на это не обращал даже внимания. Я к этому с легкостью относился, как к игре. Я всё еще всерьез не относился к поэзии. Я набивал руку.

Волков: Зато вы всерьез относились к ремеслу.

Евтушенко: К форме. Но сам еще я не знал, чем эту форму заполнить.

Волков: Форма для вас была важнее содержания.

Евтушенко: Поэтому и приходилось на такие военные хитрости идти. Мне говорили: как это можно?! Это же совсем разные вещи! Поэзия – это высокое искусство, чистое искусство… А я говорю: и в поэзии бывает, что приходится отдавать деревню, чтобы взять потом город. И это действительно была война. Изнуряющая и, конечно, нервная. И все равно удалось что-то сделать и что-то напечатать, хоть это было немыслимо трудно!

«Хотят ли русские войны?»

Евтушенко: Я в армии не служил. Однажды, правда, меня направили на сборы – полагалось, что ты должен был быть офицером, если ты член Союза писателей. Но меня очень не любило Политуправление армии. Ведь они же хотели запретить мою песню! «Хотят ли русские войны?…»! У Лапина[30] лежало соответствующее письмо из ПУРа[31], и он мне сказал: «А что я могу сделать?» И если бы не Екатерина Алексеевна Фурцева, ее запретили б просто! И вот парадокс: потом песню по всему миру возил Краснознаменный хор Советской армии.

Волков: Это, кажется, была одна из любимых песен Хрущева?

Евтушенко: Да. Я слышал, как он пел ее со слезами на глазах.