Диалоги с Евгением Евтушенко

Волков: Евгений Александрович, а вот когда вам Шостакович в первый раз показал Тринадцатую симфонию целиком – у вас тогда возникли какие-то сомнения относительно финала, да? Что вас там не устроило?

Евтушенко: Ну это идиотство просто было мое. Пафоса захотелось больше. Пафоса! Мне казалось, что там нет настоящего конца, настоящей точки – музыка словно растворяется. Эти звуки – словно бабочка трепещет воздушными крылышками… А мы, молодые поэты, были тогда настроены по-бойцовски! Наш стиль был: громче, еще громче! И я, дурак, сказал тогда Шостаковичу: «Ну, не знаю, может быть, это лишнее – такой конец?» А он что-то начал объяснять мне, дураку. Он ведь был необыкновенно вежлив, необыкновенно! Такой подчеркнуто старомодный, в петербургском стиле. Поздравлял с днем рождения не только меня, но и мою маму, и сестру мою.

И он очень добро и ласково меня увещевал, говоря: «А это и есть умиротворение! Может, в этом и есть смысл жизни – после того как мы мучим друг друга, а иногда и других нечаянно». Я никогда не забуду, как он это повторял: «Ведь мы мучим-то друг друга чаще всего по нечаянности». Это правда. Это во мне засело навсегда.

А гениальность финала Тринадцатой я осознал после премьеры, когда услышал ее в живом исполнении. Я понял, какая сила может быть в мягкости, в хрупкости. Мы все нуждаемся в глотке гармонии, это дает ощущение вечности. Особенно сейчас, в расшатанной России, да и в Америке тоже. Кругом слишком много наглой коммерции, слишком много духовного фастфуда.

Волков: А со «Степаном Разиным» – это для вас, получается, тоже было неожиданностью? Он тоже позвонил и сообщил?

Евтушенко: Абсолютно! «Вот, написал „Степана Разина“».

Волков: И вы к нему опять приезжали домой? Как вы услышали эту музыку в первый раз?

Евтушенко: Да-да. Тоже дома.

Волков: А к «Разину» у вас уже не было никаких претензий? Никаких сомнений?

Евтушенко: Нет, никаких. Просто огромное, огромное впечатление!

Волков: Вы, по-моему, говорили об этом с Леонардом Бернстайном. Ему вроде бы «Степан Разин» не понравился?

Евтушенко: Да, ему не понравилось. Ему понравились мои стихи и не понравилась музыка. Он говорил, что там от Мусоргского слишком много…

Волков: Вы с Шостаковичем вроде собирались оперетту писать?

Евтушенко: Да. Об Иване-дураке. Хотелось задорную такую, я ужасно люблю задорные всякие песни. Но не получилось. Может быть, Валерий Гаврилин мог бы такое тоже написать – не так, конечно, как Шостакович.

Волков: У Гаврилина это бы очень хорошо получилось… по-своему, конечно.

Евтушенко: Я даже не знаю, кто сейчас может написать такую вот вещь.

Волков: Родион Щедрин!

Евтушенко: Вы так думаете, да? У меня вообще-то много таких вещей, которые могут стать основой для оперы…

Волков: У вас есть какие-то наброски готовые этого «Ивана-дурака»?

Евтушенко: Нет, набросков у меня нет… У меня поэма есть про Ивана-дурака. Оттуда какие-то вещи можно взять: «С колыбели голубели у Ивана-дурака под бровями два певучих… два василька». Из нее можно что-то использовать. Но она, конечно, не слишком поющаяся.

Волков: Ну, тут ведь нужен сюжет, это все-таки спектакль!

Евтушенко: Да-да, это должен быть спектакль, я прекрасно понимаю. Если бы я почувствовал, что есть какой-то человек, который может это сделать… Вот то, что вы мне сказали о Родике Щедрине, это меня очень радует. Радует.

Я очень обрадовался, когда узнал, что «Степану Разину» дали Госпремию СССР, а Щедрин же был тогда секретарем Союза композиторов России. Это было большое дело.

Волков: А в перестройку Щедрин тоже ведь был депутатом, как и вы. Он входил в Межрегиональную группу.

Евтушенко: Я туда не входил.

Волков: А почему?

Евтушенко: А потому, что я беспартийный человек по принципу. Я серьезно говорю. Мне некоторые люди там не нравились. И в любой партии человек должен подчиняться партийной дисциплине. Скажем, если большинство голосует за что-то, он тоже должен поддерживать эту точку зрения. А мне это никогда не нравилось.

Волков: В общем, вы могли бы написать замечательную оперетту, получше, чем «Москва, Черемушки» – ту, что Шостакович написал на текст юмористов Владимира Масса и Михаила Червинского. Ну что же вы не сделали этого? А-а-а. Вот это обидно. Я об этом не знал! А так в итоге получились Масс и Червинский.

Евтушенко: А что, у них тексты хорошие, профессиональные, да и музыка неплохая. Разве музыка плохая? Мы с Фазилем Искандером ходили по контрамарке моей мамы, она нам доставала.

Волков: Музыка смешная…Шостакович непрофессиональной музыки за свою жизнь не написал ни одной ноты! У него было это вот петербургское – он любил повторять: «Пишу всё, кроме доносов». Высокий профессионализм! Он и оперетту мог написать классную, и обработки массовых песен для военных культбригад делал – их даже сейчас исполняют в концертах. Это всё здорово сделано.