Диана

Ника долго отказывалась говорить со мной, потому что так же, как и я, прошла через психушку и после этой психушки, не получив от меня никакой поддержки, пустилась во все тяжкие: снова шмотки, марафет, порнуха, дискотеки. Только однажды мы с ней всё же встретились, покаялись друг перед другом, но она сказала, что не будет верить ни мне, ни кому-либо другому теперь уже всю жизнь. Говорила она со мной грубо и презрительно. Хватит с неё, она увидела, что хвалёная любовь это просто слабосилие, кабала. Именно так её мама "любит" своего мужа, Никиного папу, – просто она страшно боится его, то есть боится, что он может уйти. А он ей почти открыто изменяет, и знает, что она знает, и пользуется её страхом. Ты заставил меня полюбить себя только для того, чтобы качать права и потом со смаком изменить. Нет у тебя никакой совести, одна случка на уме. И ты такой же сучий потрох, как все, прохрипела она осипшим от травки голосом мне прямо в глаза.

Она уверилась, что никакой другой правды нет, и главное: чем плоха эта жизнь, которой она снова живёт? Может, это единственный способ выжить – никому не доверять, быть всегда начеку, следить, чтобы тебя не обули, а при возможности развести кого-то на бабки, если только дело верное, – почему бы и не развести? И если тобой кто-то увлёкся, почему бы не выжать из него всё, что можно, а потом кинуть? (здесь я вдруг вспомнил Лермонтова). ВСЕ ТАК ЖИВУТ! Тогда почему не выпить, не загулять, не ширнуться? Я слушал её, и меня снова начинала бить дрожь. Я был во всём согласен с ней, и мне становилось стыдно и страшно: как быть дальше? Что нам делать?

Глава 10 К тебе, Диана, к тебе! (Ты всё же есть, Диана!)

Вчера, а это ведь уже май-месяц, Ника неожиданно позвонила мне вечером и сказала, что ждёт меня на "нашем" месте. Меня чуть удар не хватил. Одни эти слова "наше место" подали мне столько надежд! Я бросился туда, по дороге прощаясь со всеми этими психозами и передрягами, и приветствуя приход счастливой и радостной весны. Внутри меня ликовали торжествующие мелодии, они повторяли: мы будем, будем вместе! И вдруг скорбно и оглушительно ударили оркестровые тарелки.

Она сидела в кустах и тихо плакала. В руках был платок, а на коленях знакомый флакончик с дринком и какие-то упаковки. Как только я сел рядом, она обняла меня, прижалась горячей, скользкой щекой и разрыдалась. Потом, всхлипывая и давясь слезами, сказала:

– Я залетела! – и показала мне какие-то стекляшки. И я сразу почувствовал и её, и себя той тряпкой, которую крутят, жмут и яростно мучают.

Мы выпили, курнули травки, потом она достала шприцы (у неё всего было в достатке) и укололи друг друга. Я уже давненько ничего такого не применял, и вся эта дурь сильно подействовала. По-моему, я тоже заплакал. А она, наоборот, чуть подтянулась, смогла внятно говорить. Я ни о чём не спрашивал, сказал только сразу, что если нужны будут деньги, то я достану сколько надо. Потом она выдавила из себя самое, как ей казалось, важное: это был рыжий Вован. Он ни в чём не виноват, она сама к нему полезла сдуру от обиды на всё: на отца, на мать, на меня. Она хочет сделать аборт. Кроме меня, никто ничего не знает. Я ответил, что Вован тут не причём, во всём виноват я. Но я против аборта. И стал уговаривать её объявить нашим родителям, что она забеременела от меня. А там уж выворачиваться, как придётся, по обстоятельствам, ждать, когда нам разрешат пожениться или оформить ранний брак. Она посмотрела на меня, как на психа и снова зарыдала.

– Родить ребёнка от этого козла? И растить ещё одного козла вместе с другим козлом – с тобой? Да ты не понимаешь, что ли, что вы мне один другого отвратнее! Я вас ненавижу! Уйди лучше, чем тупить! Иди отсюда! Иди на …!

Началась настоящая истерика. Не меняя внутренне своего мнения, я, чтобы её утихомирить, согласился с операцией, сказал, что деньги это не вопрос, заставил допить флакончик, обнял её крепко и уговорил помолчать. Она немного успокоилась, но всхлипывала непрерывно. Я совсем было обрадовался, но она вдруг вся забилась, вцепилась в мою одежду и начала кричать, что боится операции, что я во всём виноват, и я её довёл до всего этого.

Так мы просидели до глубокой ночи. Дурь, потреблённая в кустах, не проходила у обоих. Я довёл её до самой квартиры, и когда мы поднимались по ступенькам, она покачивалась и без конца бормотала:

– Так что же мне делать? Что делать?