Дьявол

Взглянув на него с огорчением, она почувствовала, как он потрясен; она еще ни разу не видела его таким расстроенным и потому поняла, что отчаяние это касалось не его лично, — ведь он никогда не сдавался без боя, не отступал ни перед каким жизненным затруднением; инстинкт любви подсказал ей сразу, какого рода была ставка и непосредственно грозящая опасность.

Однако она задала ему только один вопрос:

— Ты раскаиваешься, Оливер, что приехал сюда?

— Быть может, я раскаиваюсь в том, что мы приехали сюда, — отвечал он с тяжелым вздохом. — Ах, Анна, — быстро продолжал он, как бы защищаясь, — это трудный и бесполезный вопрос. Ведь этот демон сидит уже так глубоко во мне или я в нем, что еще вчера, еще сегодня утром я нашел бы подобный вопрос бессмысленным, теперь же могу дать на него только бессмысленный ответ.

Вдруг он откинул голову назад, сжал виски кулаками и зарычал, как раненое животное.

— Это моя вина, — стонал он, — это моя вина! Я был слеп, я был глух!

Анна побледнела и с расширенными от ужаса глазами отшатнулась, вся дрожа.

— Оливер, — спросила она беззвучно, — Оливер! Ставка — это я?

Неккер взглянул на нее; его лицо было искажено, но глаза уже стали жесткими. Анна тихо и с нескрываемой скорбью простонала: «Великий боже!» и, всхлипывая, тихо опустилась на стул. Оливер закричал:

— Ты не должна плакать, Анна! Иначе у тебя будут красные глаза!

Женщина вскочила, как будто ее ударили. Она бросилась к мужу и встряхнула его за плечо.

— Оливер, — задыхалась она, — Оливер, ты сам хочешь того, чего он хочет?

Он покачал головой с такой болезненной, с такой душераздирающей улыбкой, что Анна закрыла глаза и прижалась к нему.

— Он хочет того, чего я не хочу, — тихо заговорил Оливер, — но ведь он мой король, мой повелитель. И, в конце концов, чего он хочет? Он хочет весьма немного, Анна. Он делает нам обоим честь приглашая нас сегодня вечером откушать за его столом. Вот и все. Разве это много, Анна? Ну, так вот сейчас мы приоденемся и наведем на себя красоту, Анна!

Они пошли в спальню. Когда Оливер увидел ее молодое тело во всей его прекрасной, невыразимо знакомой наготе, он раскрыл свои объятия, как бы желая обвить ее. Но он не приблизился к ней, и она, неподвижная и словно пришибленная, осталась в своем углу.

— Анна, — прошептал он, и его руки медленно и как бы безнадежно опустились. — Анна, твой дух — от моего духа и таким он останется; твое тело, это тело моей любви, и его могут у меня отнять; Анна, если его возьмут…

Он прервал себя и стал одеваться, тщательно и медленно. Анна, устало следившая за его лицом, видела, как оно становилось все холоднее, все жестче. Потом Оливер деловито осмотрел жену; на ней был тяжелый наряд из желтой узорчатой парчи флорентийского покроя, любимого мейстером: платье с узкими длинными рукавами и шнурованным корсажем, поверх него спереди и сзади падали пышные полосы накидки, которая, раскрываясь от плеча, давала возможность видеть строгий контур ее тела; на голове у нее был рогатый чепец горожанок, с которого на спину спускался шейный платок. Она была похожа на прекрасную картину Гирландайо[26]. Оливер, кивнув одобрительно головой, скривил лицо в зверскую гримасу и сжал ей руки.

— Анна, — шепнул он ей на ухо, — если его возьмут, если у меня отнимут твое тело, то, вероятно, сделают меня жестокосердным как Дьявол, и тогда, Анна, тогда и ты станешь жестокосердной как я… как мой дух. И тогда, Анна, он должен быть между нами, как между двумя клещами…

Она слегка вскрикнула, — так сжал он ей руки, когда же он отвернулся, чтобы открыть дверь, она обхватила его шею и страстно поцеловала в губы.

В открытую галерею, по которой они проходили, внезапно ворвался ветер. Они остановились, чтобы освежить лица. Молнии бороздили зигзагами синеву ночи. Гром рокотал все ближе.

— Будет непогода, — сказал Оливер.

Анна несколько замедлила шаг, когда Оливер хотел двинуться дальше.

— Почему это твоя вина, Оливер? Почему ты так говорил?

— Потому что я говорил ему о том, как ты одинока, и потому что он — по доброте, Анна, жалеючи нас, — никогда не упоминал о твоем существовании и даже не хотел, чтобы о нем упоминали.

— Тогда, Оливер, это моя вина.

Оливер погладил ее руки.

— Вопрос о вине так же бесполезен, как и вопрос о раскаянии, — улыбнулся он. — Ты не должна себя к чему-то принуждать. И к чему, Анна? К жертве?

И, повертываясь, чтобы идти дальше, он добавил изменившимся голосом:

— У тебя не должно быть таких мыслей, Анна. Что за мысли у тебя? Разве это жертва — сесть за королевский стол? Итак, идем.

Но она снова задержала его и притянула к каменным перилам галереи, как будто могла изменить направление его пути.

— Я тебя не понимаю, Оливер, — прошептала она, и в ее словах был глубокий страх, — и это самое ужасное. Ты не должен меня смущать и лишать твердости! Я хочу ясности. Я привыкла или защищаться, или нападать. Ведь я твоя ученица, Оливер, и я не должна казаться неуверенной.

Неккер облегченно засмеялся.