Дьявол

Неккер, наливая королю крепкого янтарного вина в золотой бокал и накладывая на тарелку сильно приправленное капорцами и шампиньонами тушеное рагу из жаворонка, отвечал вежливо, склонив голову:

— Его высокопреосвященство уже определил, что мой голос под влиянием грозы покинул свое обычное местопребывание и переселился в кишки.

Король шумно засмеялся.

— Вы судите по опыту вашего толстого брюха, монсеньор?

Кардинал хлебнул отличного бургундского вина, посмаковал его на языке, с очами, устремленными ввысь, и проглотил с задумчивым видом.

— Нет, ваше величество, — промолвил он с улыбкой, показывая свои желтые крепкие зубы, — я судил на основании более сложных данных. Основным же пунктом моих соображений было вечно тощее чрево вашего величества.

— Пресвятая богородица! — воскликнул Людовик. — Из меня вышел бы хороший папа, коли бы я мог понять вашу логику, Балю.

— Его высокопреосвященство, — забасил Жан де Бон, лицо которого уже покраснело как кирпич, — его высокопреосвященство исходит из того положения, что, по пословице, только худые петухи… хе-хе… годятся в дело… хотя своим чисто личным примером он не без успеха опроверг это утверждение.

Король пил не переставая; глаза его сверкали странным блеском. Он схватил бокал и вскричал резким голосом.

— Вы в ударе, господа советники, дальше, дальше! Но каким же путем можно прийти, по вашей теории, от моего петушиного чрева к дурному настроению мейстера Неккера?

Кардинал поймал губами последние капли из своего кубка и, берясь за кружку, мягко произнес:

— Путем не всегда христианской любви к ближнему, государь.

Людовик ухмыльнулся.

— А как от любви к ближнему перейти к мрачному Оливеру?

Мужчины не рискнули ответить.

Анна беспокойно взглянула на мейстера, который молчаливо и с неподвижным лицом наблюдал за королем. Среди внезапно наступившей тишины раздался тяжелый удар грома. Король вздрогнул и осенил себя крестным знамением.

— Куманьки, — заговорил он изменившимся голосом, — вы знаете, что иногда я бываю религиозен не только из-за политических соображений, но и вследствие внутренней потребности. Сейчас я в настроении быть суеверным. Этим я хочу сказать, что вы не должны мне больше отвечать.

Балю и Жан де Бон молча уткнулись в кубки. Господин Тристан, тихо пивший и тихо евший, обвел присутствующих ироническим взглядом и негромким, спокойным голосом заявил:

— Так как непогода лишила дара речи, по-видимому, не одного только мейстера Неккера, и так как несколько туманные теории его высокопреосвященства вызвали не только неудовольствие неба, но и дурное расположение нашего милостивого государя, то я предлагаю простейшее разрешение всех затруднений: поручить прекрасной госпоже Неккер первую скрипку с тем, чтобы она задала тон нашему хору. Это смягчит и небеса, ваше величество.

Король, до сих пор едва обращавший внимание на Анну, теперь взглянул на нее испытующе-пронизывающим взглядом.

— Мой профос прав, — сказал он медленно. — А вы, сударыня, согласны?

Анна изменилась в лице и смущенно пожала плечами. Оливер воскликнул насмешливо:

— Палач всегда прав, Анна. Иначе во что превратилось бы высокое королевское правосудие?

И он прибавил, обратившись к королю:

— Госпожа Неккер так же лояльна, как и я, государь.

Анна улыбнулась и увидела отражение своей улыбки на довольном лице монарха, который, перегнувшись через стол, схватил ее руку и поцеловал.

Кардинал, следя за ним сузившимися глазками, сказал с достоинством.

— Ab igne ignem.[27]

Людовик откинулся назад и схватил бокал.

— За ваше будущее пение, сударыня, и за вашу лояльность.

Он выпил и, проведя рукою по лбу, встретился с угрожающим взглядом Оливера. Король схватил тяжелый кубок из литого золота и поднял его, как метательный снаряд. Неккер не моргнул глазом и не отвел взгляда. Король замахнулся, как бы желая метнуть кубок ему в голову, но удержался и ловко бросил посуду на колени мейстера.

— Король жалует старшего камерария[28] кубком со своего стола, — проговорил он побелевшими от бешенства губами.

Оливер вскочил, как будто бы бокал ударил его по лицу, и подкинул его вверх, словно намереваясь бросить его назад. Бон смеялся шумным, пьяным басом, кардинал и Тристан звучно вторили ему. Анна в смертельном ужасе смеялась вместе с ними пронзительными высокими звуками, похожими на испуганные вскрикивания; король открыл рот, как будто бы смеясь; но в действительности он не смеялся, его искаженное лицо было потно, глаза устремлены на Оливера. А тот, взглянув на разинутые рты громко хохочущих придворных и на бледный, искаженный профиль Анны, заревел:

— Да здравствует король!

Это прозвучало, как ругательство.

— Инструменты настроены, — ревел Жан де Бон.

Король снова поцеловал руку Анны, он теперь смеялся как сатир.

Гроза утихла.

Около полуночи пьяная волна пошла на убыль.