Дьявол

Он поцеловал ее в лоб и вышел. Она ждала, покуда не замолк звук его шагов. Когда воцарилась полная тишина, она поднялась, поборов слабость и головокружение, встала с постели и подошла, шатаясь к маленькому шкапчику.

— Он его не запер, — усмехнулась она и вынула склянку. — Он ее не унес. Он знает, что это для меня… самое лучшее без него…

Она всыпала щепотку желтоватого порошка в бокал вина и выпила:

— Какое ему дело до Анны…

Глава четвертая Головы

Королева прожила во дворце неделю. Тихая, покорная, с всегда чуть-чуть приподнятыми, словно от страха, плечами, входила она в темное душное помещение башни и потом покидала его с ужасом в глазах, будто после дурного сна, с непрекращающимся даже днем оскорбительным звоном чужого имени в ушах. Кроме своих дам, она видела лишь этого удивительного заступника и руководителя, которого величали, как ей шепнули, Дьяволом, но который ей казался очень мягким и добрым, с глазами полными нежности и утешения. Однажды он сообщил ей, что король уехал в Тур и сожалеет, что не может с ней проститься. После этого он проводил ее обратно в ее тихую резиденцию.

Когда Оливер опять очутился с королем в его кабинете, никто из них ни одним словом не упомянул о случившемся. К делам управления, не терпящим отлагательства, и к важным политическим вопросам король приступил в таком светлом, энергичном и бодром настроении, как никогда прежде. Однако, когда по ночам король с Оливером выходили из кабинета, — обычно вместе, потому что в башне над их головами теперь никого уже не было, — и Неккер запирал дверь, Людовик неизменно произносил одни и те же слова:

— Анна больше не поправится.

Эти слова он произносил спокойно и медленно, с каким-то смирением и без тени упрека. Оливер ничего не отвечал. Равным образом не пытался он узнать, откуда черпал король силу для такой покорности после испытанной им бури страстей и надолго ли хватит его видимого спокойствия. О жене своей Оливер упоминал редко, как и прежде, когда, представляясь глухим и слепым, отрицал ее близость в башне, хотя и знал, что она ожидает Людовика наверху. Однако он приказал Даниелю Барту ежедневно доносить королю о состоянии ее здоровья.

Анна не поправлялась. После приступов бреда у нее обнаружились симптомы тяжелой перемежающейся лихорадки. Тело ее в правильные промежутки времени сотрясалось от озноба, после которого наступала полная апатия.

Противоядия, которые Оливер приготовил для нее, не оказывали почти никакого действия. Впрочем, мейстер подозревал, что она их как следует и не принимала. Однако он не высказывал своих подозрений и, соблюдая данное слово, делал вид, будто не сомневается в естественных причинах ее болезни. Вскоре он установил страдания в области сердца; он ожидал этого, так как знал медленную и непреодолимую силу флорентийского яда, парализовать которую теперь было уже нельзя. В то же время он знал лучше ее, как долго будет длиться сопротивление организма. Даниель Барт, ухаживавший за Анной, самоотверженно и умело боролся против приступов болей и бессонницы и заботился о том, чтобы больная принимала то таинственное снадобье, которое мейстер приготовлял из макового молока и гентских кореньев. Постепенно добился он того, что боли совсем исчезли; осталось общее недомогание, и лишь изредка повторялись прежние приступы. Барт, ошибочно принимая это состояние за начало выздоровления, стал в своих ежедневных докладах королю подавать так много надежды, восхваляя в то же время искусство мейстера, что Людовик однажды вечером переменил свою обычную фразу на вопрос:

— Ну как, Оливер, поправляется Анна?

Неккер, идя за ним, ответил не сразу. Ему вдруг показалось, что под жалко и немощно сгорбленной спиной короля таится такая же внутренняя боль, как и в тот злополучный вечер, когда он подал ему одному его столовый прибор. Но, как будто раздраженный внешним спокойствием короля, он еще отказывал ему в сострадании и ответил довольно странно:

— Если бы вы еще продолжали страдать, государь, то я сказал бы вам: может быть.

Людовик быстро обернулся и с удивлением взглянул на Оливера.

— А ты этого не знаешь? Ты не знаешь того, что я страдаю, Оливер?

Неккер колебался еще секунду, разглядывая лицо короля, показавшееся при свете факела бледным, беспокойным и грустным. Затем он сказал:

— Может быть, она и поправится, государь.