Дьявол

— Теперь за другую мою ногу цепляется филантроп, — вскипел он. — Нет, мой евангелист, этого я не сделаю! Потому что беременность мадам Анжу-Немур скоро приведет, надеюсь, нервы герцога в отчаянное состояние. Он ослабеет, сдастся. Государь не всегда имеет право быть челове…

Он оборвал на полуслове, как бы испугавшись, и повернулся к Неккеру, который стоял за ним и серьезно глядел на него.

— Ты что-то сказал, Оливер? — спросил смущенный Людовик. — Разве ты не разделяешь моего взгляда?

Оливер слегка улыбнулся.

— Вы правы, государь, — отвечал он, — король иногда должен забывать о человечности, которая может ослабить его энергию.

Людовик отвернулся, в замешательстве поводя плечами. Неккер наклонился к его уху.

— Разве молчит ваша совесть, государь, когда вы сами молчите?

Король выпрямился и твердо произнес.

— Я не изверг, Жан, во всяком случае я не всегда бываю им; видишь — я еще раз обдумал это дело. Право же, жизнь моих людей стоит одного жестокого поступка. Ведь и беременная женщина, призвав на помощь, может оказаться опасной. Находясь в Ориллаке, герцогиня будет иметь возможность поднять Арагон, моего брата Карла или же Бургундию. Нет!

Тем временем гроссмейстер быстрым маршем спешил с освободившимися благодаря смерти Арманьяка войсками и тяжелою артиллерией к Карлату. На второй день обстрела крепости герцогиня умерла от преждевременных родов. Убитого горем Немура хотели было уже отправить на юг, когда явился гонец короля с приказом разрешить герцогу присутствовать на торжественных похоронах герцогини. С него сняли оковы и во время церемонии оказывали подобающие его рангу почести.

Король, запечатывая этот приказ, с улыбкой сказал Неккеру:

— Я пытаюсь возвратить деньги, уплаченные за молчание.

Оливер молча кивнул в ответ, Людовик же прибавил:

— Если потребуется, совесть опять заговорит. Я же не должен больше ошибаться.

Немур, безмолвный и величавый в своей скорби, провожал герцогиню до могилы как свободный человек. Он был украшен знаками своего сана и шествовал между гроссмейстером и сенешалем, воздававшим ему почести. Он председательствовал и во время поминального обеда. Затем он молча передал свой меч графу Даммартэну, а герцогскую печать сенешалю; те безмолвно поклонились и вышли. Вслед за этим в комнату вошел в сопровождении десяти служителей Верховного суда промотор[72] в черном платье и надел Немуру на руки цепи.

Он был отвезен сперва в Лион, где Тристан Л’Эрмит, уже ожидавший его, начал первый допрос. Немур, не признавая обвинения, отверг свою подсудность парламенту и требовал суда палаты пэров. Профос, ожидавший такого протеста, прервал допрос и переправил заключенного в парижскую Бастилию. Король создал на этот случай особый суд из семнадцати сеньоров и семнадцати членов парламента, бывших либо личными врагами Немура, либо лицами, вполне покорными желаниям суверена. Бурбон и президент Ле Буланже председательствовали попеременно; Тристан выступил от лица пэров с обвинением в мятеже и оскорблении величества, промотор Верховного суда с обвинением в государственной измене. Процесс, исполненный крючкотворства, продолжался шесть недель. Немур защищался обдуманно и ловко, умно пользуясь гласностью прений. Он признал свое неповиновение приказу о сдаче — проступком осажденного, а не преступлением против его величества. Обвинение же в государственной измене он отверг, зная хорошо, что в данном случае король побоится, обвиняя его, скомпрометировать своего брата, Карла Бургундского, герцога и коннетабля.

Так как суд не решился применить пытку, то генерал-профос отправился в Амбуаз узнать волю короля. Людовик пожелал, чтобы был допрошен Балю и дал свои показания Неккер.

— Припугните Немура, — приказал он, — может быть этого будет достаточно.

Тристан поспешил обратно. Пленника стали допрашивать в камере пыток среди орудий мучений, но Немур оставался при своем показании. Л’Эрмит опять приехал в Амбуаз, и опять король совещался со своими куманьками. Неккера удивляло, что Людовик не жалеет времени на эти совещания и не отдает с обычной своей суровостью приказа приступить к пытке.

— Не хочет ли он меня изловить и усыпить своей кротостью? — спрашивал он себя. И, испытывая короля, он сказал:

— Не остается, государь, ничего иного, как вынудить у него повинную.

Людовик задумчиво взглянул на Оливера.

— Зачем я буду пытать человека, когда я знаю, что я его все равно приговорю? — спросил он и, приблизившись лицом к Неккеру, прибавил шепотом, с улыбкой:

— Ты думал, что теперь после твоих слов я прикажу одеть ему напальный жом или же вогнать гвозди под ногти? Нет, так просто мы не ведем себя, Оливер.

Неккер поник головой.

— Я ли это еще, или это он опять сам? — спросил он себя с беспокойством и решился быть честным по отношению к королю.

— Хорошо, государь, — заметил он, — однако это доказывает, что вы не добиваетесь от него повинной? — Затем он обернулся к профосу: — Раз уж доказано вооруженное сопротивление, Тристан, ведь не трудно будет доказать и мятеж и преступление против его величества, а на основании того требовать от суда смертной казни?