Дьявол Фэй-Линя

— Трудно разобрать, — ответил я. — Какой-то иностранный язык. Я… Томми, да ведь это латынь! Она говорит на латинском!

— Ты должен понимать латынь, — заметил Конрой. — Ты же врач.

Я внимательно прислушивался, но какое-то время не слышал ничего, кроме нашего тяжелого дыхания. Затем девушка возвысила голос в песнопении.

— Nobis miserere mundi… nobis… mundi, — вскричала она и вдруг резко повернулась лицом к алтарю. Моим глазам на мгновение открылся алтарь, и я успел увидеть, что точно в центре его, растопырив лапы, восседает во всей своей непристойной гнусности огромная жаба, выделяясь на темном фоне покрова ужасным пятном лепрозного цвета. Девушка протянула к рептилии черный предмет и воскликнула:

— Domine adduua nos!.. Domine adduua nos semper!

Жаба, не мигая, смотрела на нее; лишь изжелта-зеленые бородавки поблескивали в огне свечи, когда она шевелилась.

— Saboath… deus… sanctus… — пробормотала девушка. Она преклонила колени перед мерзкой рептилией и благоговейно воздела треугольный предмет. — Sanctus…. dominus… sanctus.

Она поднялась, повернулась спиной к алтарю и швырнула треугольный предмет на пол, затем плюнула на него и принялась втаптывать его в пол каблуком.

— Gloria tibi! — громко и торжествующе вскричала она. — Quorum… circumstantium… omnium… et…

Теперь я понял, чем она занималась и что предвещала церемония. Я бешено забарабанил в дверь, надавил на ручку, девушка услышала шум и обернулась. Она не успела договорить фразу, и имена тех, на чьи головы ее молитвы должны были призвать чудовищное зло, так и остались непроизнесенными. На мгновение она замерла перед алтарем, после быстро протянула руку и задернула черный занавес, скрыв непотребное зрелище. Другим быстрым движением она распахнула мантию, сорвала с шеи распятие и бросила мантию и распятие за занавес. Отшвырнув ногой остатки треугольного предмета — теперь я видел, что это всего-навсего кусок черного хлеба — она метнулась к двери. Через секунду дверь распахнулась и девушка возникла на пороге; при свете газовых рожков в коридоре мы впервые смогли ее хорошенько рассмотреть. Она была удивительно красива, с пронзительным взглядом сияющих черных глаз; мне показалось, однако, что в них вспыхивали недобрые огоньки. В этих глазах отражалась неимоверная греховность и неимоверная жестокость.

Она долго стояла на пороге, не говоря ни слова, спиной к ходившей волнами завесе, что скрывала непроизносимые мерзости. Наконец она резко сказала:

— Почему вы позволяете себе стучать в дверь, как.

— Я инспектор полиции Конрой, — прервал ее инспектор.

Она ничего не ответила, и лишь презрительная улыбка тронула ее изогнутые губы.

— Мы хотели бы поговорить с вами, — сказал инспектор.

Внезапно она широко распахнула дверь.

— Входите, — сказала она.

Мы последовали за девушкой в гостиную ее небольшой квартиры, где она зажгла свет. Она не предложила нам сесть. Стоя или расхаживая перед нами, она все время преграждала путь к черному полотнищу, за которым восседала громадная жаба. Всем своим видом девушка выказывала недовольство нашим появлением и желание поскорее узнать цель нашего визита.

Гостиная, где мы находились, была просто и скудно обставлена самой заурядной мебелью, но все предметы обстановки были покрашены в черный цвет, а по дереву бежала, извиваясь, непонятная красная полоса. Кое-где, на предметах с достаточно широкими панелями, позволявшими разместить подобное украшение, красовалась козлиная голова, окруженная желтой каймой. Я насчитал три таких изображения — два на каждой из передних панелей фонографа в углу комнаты, и еще одно на полке откидного столика. Все они были исцарапаны, словно кто-то нарисовал их, нашел неудачными и попытался стереть. И все же, несмотря на царапины и потертости, они были ясно и отчетливо видны. На красной и черной краске, покрывавшей мебель, также заметны были потертости — казалось, мебель обрабатывали наждачной бумагой, готовя ее к покраске.

Инспектор Конрой, не теряя времени на осмотр комнаты, сразу перешел к делу.

— Зачем вы звонили мне прошлой ночью, мисс Кроуфорд? — осведомился он.

— Разве я вам звонила? — спросила она.

— Вы прекрасно знаете! — парировал Конрой, повысив голос. — Зачем вы это сделали?

Девушка пожала плечами.

— Я ничего не помню, — произнесла она; теперь она говорила медленно и печально.

— Проследить звонок было нетрудно, — сказал инспектор.

— Он был сделан из вашей квартиры, а живете вы одна. Зачем вы звонили?

— Не знаю, — ответила девушка. — Может быть, я и звонила. Не знаю.

— Кто убил судью Маллинса? — рявкнул вдруг Конрой.

Девушка отшатнулась; видно было, что вопрос застал ее врасплох.

— Я... я... я не знаю.

— Говорите! — приказал Конрой.

Девушка молчала. Мне почудилось, что она старалась взять себя в руки и что в душе у нее происходила какая-то борьба. «Она словно с кем-то сражается» — мелькнула у меня странная мысль.