Дьявол не любит ждать

Теперь перед подачей Горнер делал уже не один, а два полных оборота на месте. Подбросив мяч, он так долго удерживал в воздухе руку в белой перчатке, что рисковал угодить ракеткой по ней, а не по белому теннисному мячу. На приеме он приплясывал как чертик из табакерки. Он прерывал почти каждую удачную подачу Бонда под предлогом того, что у него под ногами оказался мяч, якобы откатившийся от заднего ограждения или «случайно выпавший» из его кармана. Впрочем, всеми этими отвлекающими маневрами Горнер добился лишь того, что его противник еще жестче сосредоточился на игре; наконец в восьмом гейме второго сета Бонд впервые за матч сумел нанести сильный удар справа прямо в середину корта — вдали от всяких линий — и взял подачу Горнера.

Затем он сделал две неоспоримые и неотразимые первые подачи и довел счет до 30:0, затем попал в сетку на простом ударе с лёта с бэкхенда. Четвертое очко он тоже проиграл, не отбив «свечу». По тридцати. Следующий мяч он должен был подавать противнику под форхенд и имел выбор: либо широкий замах и удар в дальний угол корта, либо невысокая подача с прицелом в середину. Но он не выбрал ни то ни другое. Используя примерно восемьдесят процентов своей силы, он подал прямо в корпус Горнеру, не дав ему простора для движения. Тот не ожидал такой перемены в игре и недостаточно сильно закрутил мяч, отбивая; в результате Бонд с удовольствием ударил с лёта и выиграл очко.

Счет был 40:30: сет-пойнт для Бонда. Он уже готовился подавать на сет, когда раздался голос Горнера:

— Прошу прощения, мистер Бонд. Вы меня извините? Природа требует своего. Я вернусь через минуту.

Он побежал трусцой в сторону административного здания клуба.

Бонд раздраженно пригладил ладонью влажные от пота волосы. Этот человек действительно не знает ни стыда ни совести. А главная проблема с бессовестными людьми заключается в том, что они на удивление неуязвимы.

Бонд достал из холодильника бутылку минералки «Пшитт» и сделал пару глотков. Он понимал, что теперь игра у него наладилась, но опасался, что Горнер пойдет еще на какие-нибудь ухищрения, дабы избежать проигрыша. Ведь для этого человека правил просто не существует.

Вскоре Горнер вернулся:

— Еще раз прошу прощения, мистер Бонд. Так какой там у нас счет? Я подавал?

— Нет. Подача моя. Счет был сорок — тридцать. Пять — четыре.

— Как же я мог забыть! Так это сетбол?

В его голосе звучали простодушные и в то же время покровительственные нотки, внушающие сопернику, что такие мелочи, как счет, не стоят его внимания.

Бонд ничего не ответил. Он выиграл уже несколько очков, подавая Горнеру под бэкхенд, и теперь нужно было придумать что-нибудь новенькое. Тщательно прицелившись, он подал по центру. Горнер хорошо среагировал, но Бонд угодил прямо в линию — полосу, едва заметно выступавшую над грунтом, и мяч, отскочив от нее, полетел Горнеру в грудь, так что ему неудобно было отбивать и он попал в нижнюю часть сетки. Это был первый случай за все утро, когда Бонду повезло, и у Горнера не было никакой возможности настаивать, будто подача была в аут, поскольку лишь сама разделительная линия могла быть причиной столь неожиданного отскока мяча.

Когда они в перерыве сидели в креслах, Горнер спросил:

— А вы ведь азартный игрок, мистер Бонд?

— Вас это беспокоит?

— Напротив. — Горнер встал и сделал несколько упражнений на растяжку. — Я просто хотел предложить вам поднять ставку.

Говоря это, он не смотрел на Бонда, а с преувеличенным вниманием изучал состояние струн на своей ракетке.

— Хорошо, — сказал Бонд. — Сейчас это сто фунтов, если я не ошибаюсь?

— Да, действительно. Ну так вот… что вы скажете, если мы поставим на кон сто тысяч?

Горнер по-прежнему не смотрел на Бонда. Он полез в сумку, достал оттуда новую ракетку и стал проверять натяжение струн. После паузы он добавил:

— Я, конечно, имею в виду франки, мистер Бонд.

— Старые, я полагаю, — уточнил Бонд.

— О нет, новые. Самые новые, какие только можно найти.

Бонд быстро прикинул в уме: получалось больше семи тысяч фунтов, несусветная сумма для клубного теннисного матча, значительно превышающая ту разумную границу, до которой Бонд мог позволить себе проиграть. И все же, получив вызов со стороны противника в этой странной борьбе, он не мог проявить слабость.

— Хорошо, доктор Горнер, — сказал он. — Ваша подача.

— Ах, старая добрая британская «честная игра», — проговорил Горнер; акцент в его голосе чувствовался сильнее, чем прежде. — Я полагаю, что самой честной и благородной игрой считается крикет, — так вот, это вам не крикет. — Он произнес эти слова с какой-то горечью, словно и не думал шутить.[21] — Не крикет, — повторил он с невеселым смешком, направляясь на заднюю линию для подачи. — Вовсе не крикет. Ха-ха. Просто теннис.