Дьявол носит «Прада»

– «Неуже-е-ели?» – передразнила она, подвывая, как гиена. На нас начали оглядываться. – «Неужели?» И это все, что вы можете сказать?

– Нет, Миранда, конечно, нет. Я не имела в виду ничего такого… Я могу чем-нибудь помочь?

– «Я могу чем-нибудь помочь?» – снова передразнила она, на этот раз тоном капризного ребенка. О, если бы на ее месте был любой другой человек, я дала бы ему пощечину. – Вам бы лучше не сомневаться в этом, Ан-дре-а. Коль скоро вы не в состоянии выполнять ваши обязанности своевременно, вам придется найти способ возобновить паспорта к вечернему рейсу. Мои дочери должны присутствовать на завтрашнем банкете, понимаете вы это?

Понимаю ли я ее? Хм. Хороший вопрос. Я в принципе не способна была понять, почему в том, что у двух девочек, у которых есть мать, отец, отчим и няня, оказались просрочены паспорта, виноват не кто иной, как я. Но я вполне понимала, что все это ничего не значит. Раз она решила, что это моя вина, значит, так оно и есть. Я понимала и то, что она никогда не поймет, если я скажу ей, что ее дочери не вылетят сегодня за пределы Соединенных Штатов. Я могла сделать все на свете, договориться с кем угодно, но оформить такой документ, как новый паспорт, меньше чем за три часа, при этом находясь за пределами страны, было невозможно. Точка. Впервые за целый год она потребовала нечто в принципе заведомо невозможное – сколько бы она ни настаивала, сколько бы ни грозилась. «В вашем возрасте я была похожа на вас».

Пошла она к черту. И она, и этот долбаный Париж, и вся эта модная показуха, и нескончаемые игры в «ах какая я толстая!». К черту всех тех, кто с наслаждением листает глянцевые страницы и думает, что за умение создать оптимальную комбинацию из дорогих шмоток и именитых фотографов Миранде Пристли можно простить все ее дикие выходки. Да как ей в голову могло прийти, что я хоть в чем-то похожа на нее! К черту, к черту ее – и прежде всего за то, что она права. Чего ради я здесь торчу и позволяю этой не знающей, что такое радость, дьяволице унижать меня, топтать, отравлять все мое существование? Уж не для того ли, чтобы когда-нибудь, лет через тридцать, оказаться здесь, на этом самом месте, в обществе секретарши, которая меня ненавидит, и толпы поклонников, которые выражают мне восхищение просто потому, что иначе нельзя?

Я рывком открыла сотовый телефон и принялась набирать номер; Миранда побагровела.

– Ан-дре-а! – прошипела она, все еще пытаясь оставаться в рамках благопристойности. – Что вы вытворяете? Я сказала вам, что моим дочерям нужно возобновить загранпаспорта. Вы считаете, сейчас подходящее время, чтобы болтать по телефону? Вы, кажется, не вполне отдаете себе отчет, зачем вас взяли в Париж.

Папа снял трубку после третьего гудка; я даже не стала здороваться.

– Пап, я вылетаю первым же рейсом. Я позвоню, когда приземлюсь. Я еду домой.

Я защелкнула телефон прежде, чем папа успел ответить, и взглянула на Миранду. Она явно была обескуражена. Несмотря на головную боль и тошноту, мне захотелось улыбнуться, когда я поняла, что до некоторой степени лишила ее дара речи. К несчастью, она быстро оправилась. Оставалась крохотная возможность, что меня не уволят, если я срочно изображу раскаяние и мольбу, но на это у меня не было сил.

– Ан-дре-а, вы отдаете себе отчет в том, что вы делаете? Вы ведь знаете, что, если вы сейчас вот так уйдете, я буду вынуждена…

– Идите к черту, Миранда, идите вы к черту.

Она задохнулась, возмущенно поднесла ко рту руку, а я чувствовала, что теперь на нас смотрят уже очень многие. Трещотки шушукались и показывали на нас пальцами и сами были шокированы не меньше Миранды – шокированы тем, что какая-то там секретарша осмелилась заявить такое живой легенде модной индустрии.

– Ан-дре-а! – Она вцепилась в мое предплечье, но я вырвалась и ухмыльнулась до ушей. Мне пришло в голову, что окружающие тоже имеют право знать наш маленький секрет.

– Мне очень жаль, Миранда, – объявила я громко, и впервые с той минуты, как я ступила на французскую землю, мой голос не дрожал, – но я не думаю, что смогу быть на завтрашнем банкете. Вы ведь меня понимаете? Не сомневаюсь, что он удастся. Оставляю вам свои наилучшие пожелания. Это все.

И прежде чем она сумела вымолвить хоть слово, я поправила на плече сумочку и, не обращая внимания на пронзившую ступни боль, спокойно направилась к выходу. Я не помню, чтобы когда-нибудь чувствовала себя лучше. Я шла домой.

– Джил, перестань звать свою сестру! – закричала мама (ну зачем же так кричать?!). – Она, наверное, еще спит.

– Энди, ты спишь?! – откуда-то снизу еще громче заорала Джил.

Я разлепила глаза и уставилась на часы. Четверть девятого утра. Господи, о чем эти люди думают?

Я с трудом повернулась на один бок, потом на другой, потом все-таки заставила себя сесть; едва тело приняло вертикальное положение, как подушка превратилась в мощный магнит и потянула мою голову вниз. Вниз – еще немного поспать.

– Доброе утро, – придвинулось ко мне улыбающееся лицо Лили, – в этом доме залеживаться не привыкли.