Дьявол в Белом городе. История серийного маньяка Холмса

Помогая разрабатывать новый градостроительный план Вашингтона, Бернэм убедил руководителя железнодорожной компании «Пенсильвания рейлроуд» Александра Кассата переместить грузовые магистрали и депо подальше от Эспланады [231], создав, таким образом, единый зеленый массив, простирающийся в наши дни от Капитолия до мемориала Линкольна. Другие города, среди которых были Форт-Уэрт, Атлантик-Сити и Сент-Луис, также обращались к Дэниелу Бернэму с просьбой разработать для них градостроительные планы, однако он отказал им, поскольку все его внимание было тогда сконцентрировано на последнем градостроительном плане города Чикаго. Отдельные аспекты его плана принимались и реализовывались на протяжении многих лет. Среди них нельзя не упомянуть создание прекрасной полосы парков, отделяющих город от берега озера, и отрезок Мичиган-авеню, названный «Чудесной милей». Одна часть прибрежной полосы парков, названная в его честь Бернэм-парком, включает в себя спроектированные им «Солдже филд» [232] и «Филд мьюзеум», Музей естественной истории, являющийся крупнейшим музеем такого рода в мире. Этот парк тянется в южном направлении вдоль озера в виде узкой зеленой полосы до самого Джексон-парка, где стоял дворец, в котором во время работы выставки размещался павильон «Изящных искусств», а сейчас, когда на его месте появилось постоянное здание, в нем расположился «Музей науки и промышленности». Перед ним расстилались лагуны и Лесистый остров, превратившийся сейчас в дикое и запущенное место, при взгляде на которое лицо Олмстеда наверняка расплылось бы в улыбке – хотя, без сомнения, он многое подверг бы критике.

В начале XX века выставка стала предметом горячих споров среди архитекторов. Критики утверждали, что выставка отбросила то, чем располагала Чикагская школа архитекторов – весь местный колорит, – и вместо этого вновь насадила приверженность к устаревшим классическим стилям. Повторяемая практически в каждом исследовании, эта точка зрения впервые получила известность, прозвучав в зажигательной речи одного человека, что затруднило – как это часто бывает в тесных и душных помещениях, где проходят академические дискуссии, – и даже сделало опасным попытки ее оспаривать.

Этим человеком был Луис Салливан, который первым и наиболее громогласно осудил влияние выставки на архитектуру, но сделал это на закате своей жизни через много лет после смерти Бернэма.

После выставки дела Салливана складывались неудачно. В течение первого депрессивного года после закрытия выставки фирма «Адлер и Салливан» заключила только два контракта; в 1895 году контрактов не было заключено вовсе. Салливану было тридцать восемь лет, и он уже был не в состоянии поддерживать отношения, которые могли бы приносить такие комиссионные вознаграждения, которые бы обеспечивали его кредитоспособность. Он был одиночкой, и притом нетерпимым одиночкой. Когда один из коллег-архитекторов обратился к Салливану за советом по поводу улучшения одного из своих проектов, Салливан ответил: «Если я и покажу тебе это, то ты вряд ли вообще поймешь, о чем речь».

Когда практика перестала приносить доход, Салливану пришлось оставить свой офис в «Аудиториуме» и заняться распродажей личных вещей. Он сильно пил и пристрастился к психотропным наркотическим веществам, называемым бромидами. Между 1895 и 1922 годами Салливан построил всего двадцать пять новых объектов, примерно по одному в течение года. Время от времени он заходил к Бернэму, чтобы раздобыть денег, хотя неизвестно, брал ли он у него деньги в долг или продавал Бернэму работы своей личной коллекции. В одной из записей в дневнике Бернэма за 1911 год говорится: «Луис Салливан заходил, чтобы занять денег у ДХБ». В том же году Салливан надписал серию своих рисунков: «Дэниелу Х. Бернэму с наилучшими пожеланиями от его друга Луиса Г. Салливана».

Но Салливан украсил свою автобиографию, вышедшую в 1924 году, массой немыслимых нападок на Бернэма, а также дал жестко негативную оценку влиянию, оказанному выставкой на людей, прошедших в ее ворота. Эта так называемая классическая архитектура Белого города оказала столь глубокое воздействие, что, как утверждал Салливан, обрекла Америку на то, чтобы последующие полвека заниматься лишь подражанием. Выставка явилась своего рода «инфекцией», «вирусом», «формой прогрессирующего церебрального менингита», что, по его мнению, имело роковые последствия. «Таким образом Архитектура умерла и в стране свободных, и в доме храбрых – в стране, декларирующей себя горячей сторонницей демократии, гордящейся своей изобретательностью, обилием ресурсов, своей уникальной решимостью, предприимчивостью, стремлением к прогрессу».