Дьявол в музыке (ЛП)

- Прошу прощения, но я ничего не умалчивал. Хотя если бы я делал это, – добавил он тихо и деликатно, – то в силу того, что невиновность – недостаточная защита. Будь это так, не существовало бы ни святых мучеников, ни обманутых женщин, – он сделал паузу, а потом договорил со слабой, грустной улыбкой, – ни кастратов. Так что не говорите мне о невиновности. Если бы она была нашей единственной одеждой, мы бы замёрзли.

- Ты, как мне кажется, мрачен, - заметил Джулиан, когда его маленький камердинер помогал ему переодеться к ужину.

Брокер поколебался, но потом придвинулся ближе и тихо спросил:

- А, синьор В., сэр… Что ему отрезали? И ствол, и пороховницы?

- Только пороховницы. Вероятно, когда ему было не больше семи-восьми лет, его посадили в горячую ванну и дали выпить, чтобы притупить ощущения.

Брокер поёжился.

Джулиан спустился в гостиную и обнаружил, что на виллу вернулся Гримани. Комиссарио был очень зол, что Франческу и Валериано допрашивали без него, но, как и предвидел Кестрель, быстро потерял к гостям интерес, поняв, что они ничего не знают об Орфео.

За ужином говорили о завтрашнем празднике. Маркеза и её гости собирались отправится в Соладжио утром, чтобы увидеть процессию, что пройдёт через деревню, и побывать на Празднике корзин – местные женщины и девушки подготовили корзины с едой, которые будут продавать, чтобы собрать денег для церкви. Флетчер и Сент-Карр, что тоже ужинали на вилле, сообщили что всё церковное серебро по такому случаю уже начищено, а деревенские украсили храм багряными драпировками, цветами и изображениями чудес. А ещё, к большому удовольствию жителей, подеста получил разрешение устроить фейерверк.

- Какая удача, что разрешение пришло так вовремя, - сказал де ла Марк. – Я помню одну холодную зиму в Милане, когда вице-король хотел заполнить Арену водой, чтобы дети могли кататься на коньках. Разрешение из Вены пришло – в июле!

Гримани холодно на него посмотрел.

- Не сомневаюсь, вы бы предпочли, чтобы мы и дальше спрашивали разрешения в Париже.

- Для меня это не имеет значения, - с улыбкой возразил де ла Марк, - но я думаю, что курьерам это было бы удобнее.

После ужина компания выбралась на террасу. На юге все могли видеть гавань Соладжио, усеянную цветными фонариками в честь святой Пелагии, а по всему берегу горели крохотные огоньки – Карло объяснил, что это улиточные раковины, которые местные дети наполнили маслом и подожгли.

Слуги подали кофе, ликёры и маленькие цилиндрики сыра маскарпоне, посыпанные сахаром. Когда каждый взял то, что хотел, хозяйка попросила Валериано спеть. Донати предложил аккомпанировать ему на пианино, и все переместились в музыкальную.

Валериано исполнил «Parto, parto», написанный Моцартом tour de force^[58] кастратов, в котором юный римлянин Секст покидал свою возлюбленную Вителлию:

Parto, parto, ma tu ben mio,

Meco ritorna in pace;

Sarò qual più ti piace,

Quel che vorrai farò.^[59]

Едва услышав его голос, МакГрегор, Флетчер и Сент-Карр подскочили на стульях. Джулиан был не удивлён. Большинство англичан не были привычны к пению кастратов, и слышать такой голос от человека шести футов роста было удивительно. Он был слишком холодным для женского, слишком сильным для детского, странно прекрасным и будто не совсем человеческим – отталкивающим, но величественным. Диапазон и мастерство Валериано не знали себе равных. Его голос без усилий охватывал три октавы, и каждая нота была идеальна, и так быстро сменялась другой, что у слушателей захватывало дух. Потом Валериано начал импровизировать, расцвечивая мелодию гаммами и каденциями, выводя минутные трели на одном дыхании, то ускоряясь, то замедляясь, возвышая свой голос, пока каждый слушатель не прочувствовал его всеми своими нервами, а потом позволив ему стихнуть, как вздох влюблённого. Самые нежные слова Валериано обращал к Франческе, как будто пел для неё одной, а её глаза сияли тихой гордостью.

Его осыпали аплодисментами. Но МакГрегор тихо сказал Джулиану:

- Мне всё ещё это не нравится. Я знаю, что он хороший певец – его исполнение просто чудо. Но каждая нота напоминает мне, как было искалечено его тело, чтобы создать этот звук. Аплодируя ему, я как будто поощряю то, что я, как врач и христианин, считаю кощунством.

- По крайней мере, слушатели больше не кричат «Ура ножу!», как делали несколько поколений назад. У нас появилось больше совести… или стыда. Певцов-кастратов создано чувство прекрасного, присущее цивилизации; теперь её чувство правильного уничтожило их. Но что остаётся этим людям, кроме восхищения их мастерством и дисциплиной? Подумайте о том, что вы аплодируете труду Валериано как человека искусства, а не операции, что сделала его сопрано.

- Я думаю, ты прав, - МакГрегор захлопал с чуть большим энтузиазмом. – Ты знаешь, он должен был ненавидеть Лодовико Мальвецци, который отнял у него сцену.

- Лодовико не запрещал ему петь – только выступать на публике.

- Разве что не важно для певца?