Дьявольские повести

«Прощайте, мадмуазель, и вы тоже, господин Жюст Лебретон, — сказал Детуш, перейдя на нос суденышка и помахав нам рукой. — Кто знает, когда мы свидимся, да и свидимся ли вообще. Крестьяне устали, война изживает себя. Разве не идут повсюду разговоры о замирении? Чтобы вновь разжечь войну, сюда следовало бы прибыть одному из принцев, но он не прибудет, — добавил шевалье презрительным тоном, который резнул меня и который я не раз слышала из уст самых преданных слуг. (И она бросила укоризненный взгляд на брата.) — Я больше никого не доставлю на этот берег в своей лодке, которая привезла господина Жака. Если война кончится, чем станем все мы — хотя бы я, не годный, кроме нее, вообще ни на что? Я отправлюсь куда-нибудь, чтоб меня убили и никто на этом берегу не слышал больше о шевалье Детуше».

Мы простились в свой черед.

«Пора отваливать, — объявил он. — Начинается отлив».

Детуш отпустил непоседливый челнок, прыгавший на пенной прибрежной кромке, и одним мощным гребком, а на это он был мастер, поднял его на гребень прибоя и исчез между двух валов, а затем снова взмыл вверх, подобно морской птице, которая с лёта ныряет в воду и снова поднимается ввысь, отряхивая перья. Непонятно было одно — кто кем овладел вновь: стихия им или он стихией? Мы следили за ним в лучах луны, от которых светились изгибы волн; наконец, когда он уже вышел в открытое море, огромный вал подхватил и скрыл от нас кусок дерева, несущий Детуша, — его фантастически крошечный челнок. Блуждающий огонек пропал. Мы через дюны направились в Туфделис. Погода стояла великолепная. За свою шуанскую жизнь с ее ночевками под открытым небом я редко встречала более прекрасную. Шум моря постепенно смолкал: оно отступало все дальше, обнажая первые скалы. Со стороны суши все тоже было тихо: морской бриз затухал на берегу, деревья не шевелились. На холме, в голубоватой дали, безмолвно догорала одинокая беспомощная ветряная мельница, которую искорежил пожар — у нее осталось всего три вращавшихся до сих пор крыла. Хоть и расположенные дальше всего от очага возгорания, они в конце концов тоже вспыхнули. Одно занялось быстрее, чем остальные, но и те достал огонь, и пылающее колесо, вращаясь, дождем рассыпало искры, как в предвечерний час разбрызгивало капли крови. Хотя и находясь теперь уже далеко в море, грозный поджигатель мельницы мог видеть, как гибнет она в безветренном воздухе, вознося, как факел, прямой столб пламени в прозрачную, безоблачную ночь, что редко случается в Ла-Манше, где море зелено, как травяной покров, а туман заменяет росу. Не знаю уж почему, но меня, вечную насмешницу, охватила печаль. Женщина, которую я ощутила в себе при виде жестокости Детуша, вновь — я это чувствовала — ожила под моим шуанским нарядом. Сердце мое затопила жалость к Эме, которой мне предстояло сообщить о гибели господина Жака и о мести Детуша, хотя это все равно ее не утешит.

На этот раз м-ль де Перси умолкла с видом человека, договорившего до конца. Она бросила ножницы, которыми жестикулировала, на вышивки и мотки шерсти, загромождавшие столик.

— Вот, барон, — заключила она, — и вся история похищения Детуша, которую обещал вам мой брат.

— И которую вы преотлично описали, дорогая Перси, — вставила м-ль Сента, чьи невинные уста, пытаясь сказать комплимент, произнесли жестокое слово — бесчестящую похвалу.

Зато барон де Фьердра, так легко отозвавшийся о печали Эме, этот ненавистник всяческих сантиментов и ловец ельцов, пускавший в ход свою острогу лишь в рыболовных, но отнюдь не любовных целях, как говаривал аббат в минуты игривого расположения духа, — барон де Фьердра разнежился, вновь стал бароном Иласом и пожелал, чтобы ему рассказали об Эме.

— О смерти жениха она узнала от меня, — сказала м-ль де Перси. — Она побелела так, словно сама была при смерти, и заперлась, чтобы скрыть слезы. У Эме, — вы это видели, барон, — все происходит в душе: внешне она никогда не теряет спокойствия. Единственный выход, какой дало себе ее горе, скрытое в сердце, как запечатанная рака, была мрачная настойчивость, с какой она потребовала вырыть того, кого назвала своим мужем, из-под куста, где мы его схоронили, и завернуть тело в платье, в котором она с ним обручилась и из которого теперь скроила ему саван.