Дьявольские повести

Покамест все шло хорошо, и Стассена, он же Дыроверт, можно было только поздравлять с удачей, но, к несчастью, у старого рубаки было не только сердце из красного сафьяна, нашитого на подбитый белой кожей нагрудник, которым он прикрывал торс, с важным видом давая урок. Оказалось, что в груди у него таится другое сердце, которое принялось за старое и в городишке В., где он осел в надежде обрести последнее пристанище в жизни. Видимо, сердце у солдата всегда из пороха. Стоит вёдру высушить последний, он взрывается особенно легко. Женщины в В. обычно хорошенькие, и для подсохшего пороха старого фехтмейстера искра могла найтись где угодно. Поэтому история его завершилась так же, как у множества старых солдат. Пошатавшись по всем европейским странам и подержав за подбородок и талию всех девиц, которых расставил на его пути дьявол, ветеран Первой империи учинил свою последнюю проказу и с соблюдением всех формальностей как в мэрии, так и в церкви женился в возрасте пятидесяти с лишним лет на одной из в-ских гризеток, каковая, разумеется, — а я-то уж знаю тамошних гризеток, да и как мне их не знать: я у стольких принимал роды — день в день по истечении положенных девяти месяцев осчастливила его ребенком, и ребенок этот, девочка, и есть не кто иной, мой дорогой, как та женщина с видом богини, которая только что проследовала мимо, уделив нам не больше внимания, чем если бы нас вовсе не было, и платье которой обдало нас ветром.

— Графиня де Савиньи! — вскричал я.

— Да, графиня де Савиньи собственной персоной! Нет, никогда не следует смотреть на происхождение — ни женщины, ни нации; не надо смотреть ни на чью колыбель. Помнится, в Стокгольме я видел колыбель Карла XII, которая походила на лошадиную кормушку, грубо выкрашенную красным, и даже кособочилась на своих подставках. А ведь какой из нее вырвался ураган! В сущности, всякая колыбель — выгребная яма, где по нескольку раз в день надо менять пеленки, а это слишком непоэтично для тех, кто начинает видеть в ней поэзию, когда там уже нет ребенка.

Тут доктор, подкрепляя свои умозаключения, хлопнул себя по ляжке одной из замшевых перчаток, которую держал за средний палец, и замша так щелкнула о бедро, что каждый, кто не лишен слуха, мог бы убедиться: старик еще чертовски мускулист.

Он выждал. Я не стал противоречить его философским выводам. Увидев, что я молчу, доктор продолжал: