Дьявольские повести

Я, в свой черед, — тоже. Женщины у меня до этого были — и навалом. Но я даже не подозревал, что бывают такие, как Розальба. Грязь оказалась раем. Я не собираюсь угощать вас анализом во вкусе романистов. Я был человеком действия, напористым в амурных делах, как граф Альмавива,[226] и не питал к ней любви в возвышенном и романтическом смысле, который люди — и я первый — придают этому слову. Ни душа моя, ни тело, ни тщеславие не имели касательства к тому своеобразному счастью, которым она меня взыскивала, но счастье это не было мимолетным капризом. Я никогда не предполагал, что чувственность может быть глубокой. В данном случае она оказалась бездонной. Вообразите, что вы надкусываете восхитительный персик с красной мякотью, или лучше ничего не воображайте: нет образа, способного передать наслаждение, которым сочился этот персик, красневший от мимолетного взгляда так, словно вы его впрямь надкусили. Представьте же себе, что это было такое, когда вы не просто устремляли на него взгляд, а впивались страстными губами и зубами в его взволнованную и полнокровную плоть. О, душу этой женщине заменяло тело! Им-то она и насытила меня на празднестве, которое устроила мне однажды вечером и которое лучше, чем всё, что я могу прибавить, позволит вам оценить ее по достоинству. Да, однажды вечером в ней нашлось довольно дерзости и разнузданности, чтобы принять меня в одном пеньюаре из прозрачного индийского муслина, облаке пара, не скрывавшем ее тела, формы которого были сама чистота и которое окрашивала двойная киноварь стыдливости и сладострастия. Черт меня побери, если я лгу, но в своем муслиновом облаке она казалась живой статуей из коралла! Вот почему с тех пор я ценю белизну других женщин не выше, чем эту корку.

И через голову представителя народа Лекарпантье, из-за которого когда-то слетела с плеч голова короля, Менильгран щелчком отправил на карниз шкурку апельсина.

— Наша связь длилась не очень долго, но только не думайте, что я пресытился Розальбой. Ею нельзя было пресытиться. В чувство, которое конечно, как выражаются философы на своем мерзком жаргоне, она привносила бесконечность! Нет, если я бросил ее, то лишь из нравственного отвращения, гордости собой и презрения к ней, которая в пылу самых безумных ласк не удосуживалась сказать, что любит меня. Когда я спрашивал: «Ты меня любишь?» — произнося слова, которые невозможно не повторять, даже получив все доказательства того, что вас любят, она отвечала «нет» или загадочно качала головой. Беспредельно стыдливая и разнузданная, она оставалась в хаосе разбуженных чувств непроницаемой, как сфинкс. Только сфинкс был бесстрастен, а она — нет… Так вот, эта злившая и раздражавшая меня непроницаемость, а также моя уверенность в том, что, появись у меня фантазии во вкусе Екатерины Второй, Розальба мне и тогда не откажет, стали двойной причиной жестокого удара, который я нашел в себе силы нанести ради острастки и для того, чтобы вырваться из всемогущих рук этой женщины, источника, утоляющего все желания! Я оставил ее, вернее, не вернулся к ней. Но я ушел в убеждении, что второй такой не может быть, и эта мысль сделала меня с тех пор спокойным и равнодушным к женщинам. Розальба как бы довершила мое офицерское воспитание. После нее я думал только о службе. Она закалила меня в водах Стикса.[227]

— И ты стал подлинным Ахиллом! — с гордостью перебил сына старый г-н де Менильгран.

— Не знаю, кем я стал, — продолжал рассказчик, — знаю одно: после нашего разрыва майор Идов, отношения у которого со мной были такими же, как и с прочими офицерами дивизии, сообщил нам однажды в кафе, что жена его в тягости и он вскоре будет иметь счастье стать отцом. При этой неожиданной новости одни переглянулись, другие заулыбались, но он ничего не увидел или, увидев, не обратил на это внимания в своей решимости никогда не замечать того, что является прямым оскорблением. Когда он вышел, один из моих товарищей шепотом осведомился у меня: «Ребенок от тебя, Мениль?» — и тайный голос в моей груди, голос более уверенный, чем у него, повторил мне тот же вопрос. Я не осмелился ответить себе. Во время самых наших самозабвенных встреч Розальба никогда не говорила о ребенке, так что он мог быть и от меня, и от майора, и от любого другого…

— Сын полка! — перебил Мотравер, словно делая выпад кирасирским палашом.