Дьявольские повести

— Да, — подтвердила м-ль де Перси, — эти башни были огромны. Связанные между собой старинными зданиями, как бы образующими потерну,[365] они фланкировались более новыми постройками, которые, без сомнения, не выдержали бы серьезного штурма. Но из-за башен, массивных подпирающих их башен — не тут-то было! Присмотревшись к ним, Двенадцать пришли к выводу, что туда не проникнуть без хитрости. Требовалось прибегнуть к уловке, и Винель-Руайаль-Онису поручили заняться тюремщицей, потому что — видимо, Двенадцати повезло и в этом — тюремщика в Авранше не было. Однако на войне, господин де Фьердра, случай нередко оказывается предателем. Вы сейчас увидите, барон, что авраншская тюремщица была в состоянии сладить с мужчиной, и даже более того. Фамилия ее была Хоксон. Об этой особе лет сорока пяти — пятидесяти ходили в свое время хоть и неподтвержденные, но ужасные слухи. Утверждали, в частности, что, будучи торговкой в Бур-л'Аббе, предместье Кана, она отведала сердца господина де Бельзенса,[366] когда торговки Бур-л'Аббе и Воселя учинили бунт, убили этого молодого офицера, вырвали у него сердце и сожрали еще теплым… Правдивы ли были столь чудовищные слухи? В этом сомневались, но физиономия гражданки Хоксон не опровергала, а скорее подтверждала их. Муж ее, отпетый якобинец, умер в должности авраншского тюремщика, и она наследовала ему. Винель-Онису и предстояло приручить эту мрачную волчицу, превратившуюся в сторожевую собаку Республики. Задача не из легких. Но Винель-Онис всегда оставался Винель-Онисом. Между собой мы называли его Неунывакой, и он носил эту кличку, словно плюмаж. Он слыл одним из тех, кого именуют полковыми весельчаками, но был вдобавок красивым, хорошо сложенным парнем с великолепной офицерской выправкой, а в данном случае выглядел заправским зерноторговцем, широкоплечим, щеголеватым и уповавшим на три своих достоинства, каждое из которых, даже взятое в отдельности, он почитал неотразимым: во-первых, — и Богом клянусь, вполне основательно, — на свою внешность; во-вторых — на свой язык, который умел сказать все что угодно и равного которому я не встречала за всю жизнь; а в-третьих — на добрую кипу ассигнаций. Это был милый, всегда готовый на любой риск человек. На все у него находился один ответ: «На войне как на войне!» Вероятно, кусок, доставшийся ему, пришелся Винелю не очень-то по вкусу, но он бодро переступил через отвращение. У него хватило наглости представиться авраншской тюремщице, чья рожа была под стать репутации, и пуститься в разговор с тем неописуемым фатовством, которое, может быть, свойственно во Франции зерноторговцам не в меньшей степени, нежели офицерам, и с тем несравненным умением шутить, которое он выработал в себе в королевском онисском полку. И несмотря на естественную брезгливость, которую, вероятно, внушала ему тварь, чьи губы, возможно, еще не забыли вкус крови Бельзенса, он начал с того, что бросился мегере на шею и трижды — чмок-чмок-чмок — расцеловал ее на нормандский манер в обе щеки.

«Добрый день, кузина! — поздоровался он с изумленной женщиной, до того остолбеневшей, что она даже не сопротивлялась. — Как ваше здоровье, драгоценная и достойнейшая кузина? Не узнаете меня? Я ваш кузен Кастрюль из Каркебю и не мог, приехав на ярмарку, не заглянуть к вам, чтобы пожелать вам всяческих благ и расцеловать вас».

Безоглядный импровизатор, он назвал себя таким странным именем, потому что перед ним на треножнике стояла огромная кастрюля, которую тюремщица начищала пучком соломы.

«Из кастрюлей я знаю одну — вот эту, — злобно огрызнулась фурия, указывая на свою посудину, — да и ею полагалось бы заехать вам в рожу за штучки, что вы себе позволяете, наглец бесстыжий!»

Но Винель-Ониса едва ли могла испугать кастрюля в руках старухи, и он доказал, что был прав, уповая, по его выражению, на свой язык: он принялся, да еще как настырно, убеждать Хоксоншу, что у нее в Каркебю есть родственники по фамилии Кастрюль и что он действительно из них. Затем он пустился в долгие рассказы об этих Кастрюлях, которые столько раз толковали ему об авраншской кузине перед его уходом в армию во время первой мобилизации,[367] что, едва он вернулся в Каркебю и снова взялся за кнут зерно-торговца, которым всю жизнь щелкал его отец, он дал себе зарок воспользоваться первой же ярмаркой, чтобы разыскать в Авранше родственницу и свести с ней знакомство и дружбу. И видит Бог, он наговорил столько, был так уверен в себе и точен в подробностях, опрокинул на голову разинувшей рот и притихшей Хоксонше такой ливень болтовни, что, внимая кузену Кастрюлю, она забыла о своей кастрюле и, убежденная, укрощенная, растерянная, плюхнулась наконец на скамью. Она настолько одурела, что в конце концов пригласила кузена, свалившегося на нее из Каркебю, пропустить стаканчик винца и отведать рогаликов с ярмарки, и Винель-Руайаль-Онис уселся за стол. Он уже мнил себя хозяином положения, мнил, что Детуш уже спасен. Но он заблуждался.