Дьявольские трели, или Испытание Страдивари

Насколько Уорд сумел разобраться, здесь бушевала война между группой музыкантов, основавших совсем недавно консерватории в Петербурге и Москве, — в основном немцев и сторонников итальянской традиции, — и кружком петербургских «музыкусов», утверждавших, что создают нечто абсолютно новое и совершенно русское. Эти считали Моцарта легкомысленным дурачком, Бетховена — скучным колбасником, из иностранцев почитали разве что Эктора Берлиоза, в Европе, конечно, просиявшего, но скорее как эксцентрик, чем как истинный гений. Уорд, любопытный и жадный до новых впечатлений, больше интересовался музыкой, чем политикой битвы между западниками и славянофилами. Кроме того, русский он понимал пока не идеально, а именно на нем писали воинственные статьи критики обеих сторон, так что лишь франкоязычные отзвуки баталий долетали до молодого дипломата.

Молодость, впрочем, была здесь относительным понятием. Леопольд Ауэр в свои неполные двадцать четыре уже служил профессором Петербургской консерватории по классу скрипки. Он сменил на этом посту тридцатичетырехлетнего «старца» Хенрика Венявского, которому наскучило преподавать и захотелось повидать мир. Впрочем, поляк еще часто играл в русской столице, демонстрируя прямо-таки акробатическую технику, — при том, что, на взгляд Уорда, он неправильно, слишком жестко, держал смычок.

Композиторы, участвовавшие в войне идей, были сплошь пианистами, а не скрипачами, но и среди них мало у кого встречались в бороде — бороды тут носили даже совсем мальчишки — седые волосы. Николаю Римскому-Корсакову, написавшему удивительную фантазию на балканские темы, исполнилось всего двадцать пять. Только приехав в Россию, в самом начале 1869-го, Уорд стал свидетелем триумфа Александра Бородина: тридцатипятилетний профессор химии чуть ли не тайком от коллег написал симфонию, которую восторженно приняла публика в Императорском музыкальном обществе. После концерта Уорд и сам вышел на ядреный мороз окрыленный: в этой музыке была спокойная мощь, не вагнеровская тяжесть и торжественность — Вагнера славянофилы считали чуть ли не самим чертом, — а скорее уверенная жизненная сила. Позже Уорд узнал, что дирижировал в тот вечер Милий Балакирев, вождь славянофилов, и что вскоре Музыкальное общество отлучило его от руководства оркестром. Англичанин мог только радоваться, что успел услышать симфонию Бородина: теперь оркестр общества такой музыки больше не играл, вернувшись к более традиционным вкусам.

Музыка была повсюду, о ней спорили, ее играли и слушали аристократы, офицеры, ученые, и Уорд со своей удивительной инкрустированной скрипкой быстро стал завсегдатаем здешних музыкальных салонов. Он обладал ценной для вечеринок способностью с чувством исполнять на скрипке вокальные партии из романсов: ведь нет более совершенного женского голоса, чем голос скрипки. Скромный, но искусный англичанин всегда был рад угодить новым друзьям, и скоро композиторы начали просить его посмотреть скрипичные партии своих новых произведений. Уорд, напрочь лишенный оркестрового опыта, был, однако, внимателен и потому полезен. Его робкие замечания часто приводили к серьезным поправкам, потому что он явно хотел как лучше, а не пытался доказать свое превосходство или поспорить ради удовольствия, как это часто делали русские. Атташе познакомился с Бородиным, широким и мощным, как его музыка, и зверски, до потери человеческого достоинства напился с человеком по имени Мусорянин, ничего особенно заметного пока не сочинившим, но записанным всеми друзьями в гении. Хотя прозвище его, кажется, происходило от слова «отбросы», Уорд проверил по словарю.

— Техника, — кривился Мусорянин, пока еще мог говорить членораздельно. — Вот когда слушаешь музыку, никакой техники нет! А только — хорошо или плохо, берет за душу или не берет. Это как пирог.

— Пирог? — туповато переспрашивал Уорд. — Un gateau?

— Гато, гато, — преувеличенно кивал тяжелой башкой Мусорянин, чья настоящая фамилия, как позже услышал Адриан, была Мусоргский. — Вот ты его ешь, и тебе вкусно. Но как начнет тебе хозяйка рассказывать, что в нем столько-то фунтов муки, да три с четвертью рыбы, да еще полдюжины яиц, как уже никакого пирога и нет, а вон лежат эти дохлые рыбины и яичная скорлупа. Понимаешь ли ты, что я говорю? Невкусно, понимаешь?

— Я понимаю, но, — слабо возражал англичанин, — если нет техники, как я могу играть то, что ты написать?

— Если у меня нет, то и тебе не нужна, — уверенно внушал Мусорянин. Но уже не его слова заставляли Уорда кивать, а лошадиная доза коньяка, от которой все теории казались одинаковыми.