Дьявольский остров

В лагере сами военнопленные имитировали армейскую жизнь. Вначале наряды выполняли только младшие по званию. Но, когда начали поступать военнопленные из различных родов войск, а не только из сухопутных, все смешалось. Летчики и моряки презрительно смотрели на пехоту, десантники вообще отказывались что-либо делать. Их было всего пару человек, чудом уцелевших, потому что большинство парашютистов в этой войне погибали еще в воздухе. Медленное приземление на открытой местности, а таковой в Финляндии не так уж и много, было губительным. Десантники были легкой мишенью. Выявились большие просчеты в тактике десантирования.

Так как в лагере находился младший и средний комсоставы, в наряды постепенно начали ходить, в принципе, по очереди. Хотя, конечно, и здесь была своя специфика. В наряд сразу же ставили новеньких, младших по званию. И от нарядов можно было откупиться… Или заставить слабого…

Поэтому, когда Кондратию и Митрохе назначили наряды внутри барака, они заулыбались, понимая, что ничего делать не будут. А вот Даниле приказали убрать помещение в замке – вымыть кабинеты, коридоры и уборную у лагерного начальства. Вот здесь-то от работы не отвертишься, ведь будут проверять охранники.

– Чего это я в замок должен идти! – не выдержал Данила. – Они драку начали, пускай и моют полы.

– Рот закрой, – резко сказал Пудовкин, – по моим сведениям, это ты первый набросился на Митрохина.

Охранники жестом показали, чтобы Данила следовал к дверям барака.

«Сволочь», – со злостью прошептал Кривошапкин.

«Это он, гад», – подумал про себя Бронислав и прошептал Капитонову:

– Видать, сегодня не выйдет… Завтра! И все Пудовкин.

– При чем тут Пудовкин – это все шушера кондратьевская… Начесать бы им рыла хорошенько.

– Тихо, – предупредил Альберт Валерьянович, увидев, что Йоханнес смотрит на Бронислава и Никанора.

Те замолчали, изобразив безразличие…

А «убитого несправедливостью» Данилу чуть ли не пинками выталкивали из барака.

В замке ему всучили тряпку, ведро, показали фронт работы, которой хватило бы до самого вечера. Сжав зубы, он начал размазывать грязь по коридору. К Даниле приставили одного часового. Но тому вскоре надоело следить, и он предпочел периодически отлучаться в курилку и болтать там со своими приятелями.

После обеда Кривошапкина заставили вымыть пол в камерах-одиночках, в кабинетах коменданта и его заместителя. Даже в камере, где сидел Стайнкукер, будто бы тот сам не мог за собой прибрать. Мол, комиссар был занят – рисовал очередную агитку.

Весь день Данила ни с кем не перемолвился и словом, поэтому он решил покурить и поболтать с комиссаром. «Да хоть с чертом лысым, только бы русскую речь послушать».

– Ну, чего нового на фронте? – спросил он.

– Зима, боевые действия почти не ведутся, поэтому пока без перемен, – равнодушно ответил Стайнкукер.

– Да брешешь ты все. Если финны не сообщают, значит, плохи их дела. И что ты, бывший политрук, будешь делать, когда наши сюда нагрянут?

– Да как-нибудь без твоей помощи разберусь.

– Отбрехаться думаешь?.. А вот знай, не получится…

– Посмотрим, – уклончиво ответил Стайнкукер, его совершенно не радовал этот разговор с молодым и горячим красноармейцем.

– Ну да… Хочешь анекдот? – вдруг сказал Данила. – Его мне рассказал один мой знакомый красный капитан. – И, не услышав ответа, Кривошапкин начал: – Политрук объявил радисту выговор за то, что тот ушел в кают-компанию, не убрав рабочее место. Тот оправдывается: «Вам, товарищ комиссар, хорошо: рот закрыли – и всё, ваше рабочее место убрано»…

Данила сам рассказал анекдот, сам и засмеялся.

– Ну и что потом было этому радисту? – спросил Стайнкукер.

– Да ничего, история умалчивает. Служил и дальше на том же корабле.

– До первого советского порта…

– Это почему же?

– Потому что смеется тот, кто…

– …смеется последним, – перебил Кривошапкин.

– Нет, тот, кто смеется про себя… То есть не вслух, и ничем не выдает свой смех, – совершенно без эмоций сказал Стайнкукер.

– Ладно, а теперь серьезно, я за тебя, комиссарская морда, чухонский подпевала, убирать твое говно не буду, понял? А пикнешь своим хозяевам, сам на пику нарвешься, – угрожающим тоном проговорил Данила.

– Я вас, товарищ старший лейтенант, попрошу убраться самому. Из моей камеры.

– А откуда ты, гнида, знаешь мое звание? – повысил тон Кривошапкин. Его руки сжались в кулаки, он едва сдержал себя…

– Я много про каждого знаю, – сказал Стайнкукер.

– Кто много знает, тот мало живет, – бросил в ответ Данила и вышел из камеры красного комиссара.

В коридоре к Кривошапкину подошел приставленный к нему охранник и приказал вымыть пол в кабинете коменданта, того как раз не было на месте, а затем – перед дверью кабинета заместителя.

Перед порогом кабинета Йоханнеса через неплотно закрытую дверь Данила услышал слова, которые был способен понять. Это был финский язык. Правда, с местным «твердым» акцентом, однако красноармейцу все было понятно.

– Садись, пиши, – говорил заместитель коменданта, – у тебя почерк лучше, и пишешь ты без ошибок… В Хельсинки не будут носом крутить. Ты же финн?

– Да, – ответил солдат.