Дьявольское биополе

— Слияние душ. Я туда один раз сходил. Дело не в этой группе… Там познакомился с Мироном Яковлевичем Смиритским. Вот он все у меня и забрал.

— Прежде всего кто он, Смиритский?

— Теперь уж и не знаю.

— Кем он был тогда, когда вы это знали?

— Что-то по сбыту или снабжению, но, по-моему, окончил философский факультет. Мирон Яковлевич лечит модным сейчас биополем.

— От чего лечит?

— От душевного дискомфорта.

— Ага.

Я ничего не имею против биополя, подчас мне кажется, что человечество погибнет не от ядерной войны и не от энергетического кризиса, не от перенаселения и не от парникового эффекта, а от какой-нибудь умопомрачительной моды, которая в один из случайных дней обуяет людей. Я вот помянул три классических мотива преступлений и добавил четвертый… Пожалуй, есть причина краж и убийств весомее, чем наркотики, — мода. Семнадцатилетний паренек, душа общества и спортсмен, лезет на балкон четвертого этажа, чтобы украсть кроссовки; двое нападают на девушку — нет, не насилуют и не трогают сумочку с деньгами — а снимают джинсы; трое врываются в квартиру, ударяют хозяина ножом и не берут ни золота, ни мехов, ни денег — только видеомагнитофон. Теперь вот биополе

— Избавил вас Смиритский от душевного одиночества?

— Представьте себе, избавил.

— Как?

— Голосом и прикосновением рук.

— Что же в его голосе?

— Он говорит простые слова, а они входят в человека помимо сознания. Как в легком сне, хотя и не спишь. Его слова становятся твоими мыслями.

— Ну а руки?

— Пальцы у Мирона Яковлевича эластичные и прохладные, как тропические лианы.

— А вы их щупали?

— Пальцы Мирона Яковлевича?

— Нет, тропические лианы.

— В ботаническом саду.

— И что он этими лианами, то есть пальцами, делает?

— Видите на щеке пятнышко? — он показал на светло-бурую отметину. — Была родинка чуть ли не с двухкопеечную монету. Мирон Яковлевич прикоснулся и сжег.

— Чем?

— Биополем. А однажды при всех взял в руки стакан с водой, минуту подержал, и вода закипела.

— От чего же?

— От биополя.

— Видать, оно в двести двадцать вольт, — предположил я.

Допрос оборачивался фарсом. Мишанин подал в прокуратуру жалобу на гражданина Смиритского; теперь я слышал явные нотки восхищения тем, кого он хотел привлечь к уголовной ответственности.

— Итак, Смиритский вас вылечил… Надо понимать, взял за это квартиру, машину, дачу и половину зарплаты вперед? — спросил я с заметной долей угрюмости.

— Не сам.

— А кто?

— Он подослал женщину.

— Какую женщину?

— Веронику.

Ну да: деньги, вино и женщины. Деньги в виде дачи с машиной были, женщина появилась, теперь жди вина.

У меня припасено много определений следственной работы. Хотя бы такое: расследование это приведение хаоса к ясности. Как из горы наколотых дров сложить четкую поленницу. И я люблю ее складывать, люблю копаться в психологических тонкостях и разматывать нити, скрученные жизнью. Но увольте меня от хитросплетений дураков.

— Дальше и подробнее, — буркнул я.

Худое качество: за столько лет работы не научился скрывать своего отношения к тому, что слышу на допросе. Добро бы это отражалось только на моем лице или в полуслышимых междометиях. Нет же, я вставляю реплики или начинаю спорить в открытую. Впрочем, такое ли уж дурное? Сколько раз эти разговорные схлесты давали плоды вернее, чем тактические ухищрения, рекомендованные учебниками криминалистики.

— Мирон Яковлевич провел несколько сеансов у меня на квартире. Когда я с ним расплатился…

— Кстати, как?

— По двадцать пять рублей за сеанс, и дал еще сто рублей, так сказать аккордно. После этого он пригласил меня в гости.

— Почему?

— Чтобы предотвратить рецидив болезни и, наверное, чем-то я ему понравился. У Смиритского я и встретил Веронику.

Мишанин умолк, видимо, ожидая вопросов, но я тоже молчал. Встретил и встретил. Его рассказ пока был для меня прогонным, как привычный пейзаж по ходу поезда. Я не понимал сути преступления, поэтому не знал, каким деталям придавать значение.

— Знаете, Вероника меня очаровала.

— Сразу?

— А разве не бывает? Представьте… Большая свободная комната, в которой лишь цветы, да свечи, тонкий запах роз да церковный запах воска, потрескивание огня да шелест шелка, игра света на бокалах да зеленоватая глубина бутылок шампанского… И женщина. И больше никого.

— А Смиритский?

— Он пропадал где-то в других комнатах. Да, Вероника… Ее цвет — желтый, как у чайной розы. Платье натурального желтого шелка. Волосы цвета соломы, освещенной солнцем. Загорелое лицо, знаете, оттенка легкого кофе…

— Я люблю чай.

— Или цвета крепкого чая с молоком.

— Владимир Афанасьевич, вы с таким чувством рисуете ее образ…

— Только чтобы вы прониклись моим тем состоянием, — поспешно перебил он. — Да, и на этом желтом большие темные глаза. Я так и звал ее: чайная роза с темными глазами.

Мишанин хотел, чтобы следователь проникся его тогдашним состоянием; я же видел, как этим состоянием проникся он сам. Наверное, мое воображение легло на мою близорукость, ибо мне почудилось, как в глазах экономиста на секунду-вторую пожелтело, словно на стекла его очков упал отсвет Вероникиного шелка и чайных роз.