Дичь для товарищей по охоте

Горький поднялся, грустно посмотрел на забывшуюся Марию Федоровну и вышел на улицу. Часы показывали шесть тридцать вечера. Пора обратно на вокзал. Как глупо. Столько верст проехал ради собственно одной только фразы…

* * *

Металлическая дверь камеры, лязгнув, захлопнулась, отделяя настоящее от прошлого и будущего. Настоящее сузилось до узкой полоски света, сочившегося сквозь оконце под потолком. Горький провел рукой по шершавой каменной стене. Тюрьма… Место для раздумий… Отчаяния… Не он первый, не он последний. Но сейчас его очередь. Он, Максим Горький, великий писатель — узник тюрьмы Петропавловской крепости. Волнующий штрих в жизни.

Прилег на койку. Лежать неудобно. Жестко. А, главное, некуда смотреть. И нечего слушать, кроме собственных мыслей. Наверное, такая тишина называется мертвой. Надо как-то попытаться превратить ее в умиротворяющую, иначе можно сойти с ума. Внезапно оборванные ниточки связей с внешним миром болят и кровоточат. Надо же, пробыл в Риге всего один день и — был арестован вместе с другими членами депутации, ходившей к Витте.

Как там Маша? Если она жива и узнает о его аресте, непременно что-нибудь предпримет. Ведь у нее есть Морозов. Да, да, Морозов. Только Савва с его деньгами, влиянием и связями сможет его вытащить. Если попросит Маша…

Маша… Он чувствовал странное раздвоение: страшно было подумать, что может потерять ее, но воображение упорно рисовало картинку похорон. Гроб, убранный белыми цветами. Церковная панихида. Все так красиво, торжественно и печально. И он — обливается слезами и целует ее холодные руки… Много людей… И Савва…

* * *

Андреева, все еще болезненно бледная, сидела на кровати, прислонившись спиной к подушке, и писала:

«Употребите все усилия, чтобы Алеша знал, что я лежу и спокойно жду, когда можно будет из Риги уехать, чтобы не волноваться за меня. Самое ужасное — быть невольным отягощением. Мучительно боюсь, не простудили бы в крепости его здоровья. Савва Тимофеевич передаст, что я и как мое здоровье, а также когда меня приблизительно переведут в Петербург. Мне очень тяжело на душе, как-то немного выпустила себя из рук, ну да это пройдет у меня».

В палату заглянул улыбающийся Морозов. Мария Федоровна отложила письмо и поспешно натянула одеяло:

— Ой! Савва Тимофеевич! Мне, право, неловко, я в таком неуклюжем виде…

— Главное, что живы, Мария Федоровна! — радостно воскликнул тот. — А все остальное — мелочи несущественные.

— Савва! — сложила она ладошки. — Я молю — сделай что-нибудь. От Алеши передают — в крепости ужасные условия.

— Было бы удивительно, Машенька, если б было иначе. Не Ялта ведь.

— Электричество горит только до 9 вечера, — продолжила она трагическим голосом, — а потом надобно иметь свои свечи, лампы запрещены. Питание невозможное, воздух — смертельный. Плюс к этому, ограничение свободы, невыносимое для него. Помоги ему! Вытащи его оттуда! Катя, жена, была у Трепова, сказала, что Горький болен, может не пережить ареста, так тот отмахнулся от нее, мол, не переживет, так и не переживет, одним писателем больше, одним меньше. Нечего, мол, в политику было лезть. Так цинично сказал, так жестоко! Надо что-то делать! Я с ума схожу от собственного бессилия!

— Не волнуйся, Маша, я попытаюсь помочь. Если Трепов не распорядится Алешу выпустить, поеду к Булыгину, министру внутренних дел, который его, Трепова, ненавидит, — хитро усмехнулся Савва.

— Только скорее. Ради бога, скорее! Алеша нездоров. Понимаешь? У него снова кровохаркание открылось. Помоги ему, Савва, ради меня, помоги!

* * *

«…В числе событий, переживаемых Россией за последнее время, наибольшее внимание общества привлекли к себе возникшие в январе сего года почти повсеместно забастовки рабочих, которые, являясь обыкновенно по самому существу своему средством борьбы рабочих с работодателями, указывают исключительно на экономические нужды рабочего класса и вызываются либо желанием рабочих улучшить свое положение, либо мерами работодателя, могущих его ухудшить».