Дикая история дикого барина

Пока лучшие друзья поэта курами носились по докторам, хлынул дождь, доктора ехать в такую погоду на место дуэли наотрез отказывались. Оставшиеся друзья, при ещё живом Лермонтове, посидели рядом с ним, повспоминали там что-то. Попереживали. Потом один из секундантов накрыл Михаил Юрьевича шинелью и, сославшись на непогоду, отбыл в город. Чтобы уже на Машуке не появляться.

Все в слезах. Никто ничего не предпринимает. Тело лежит на Машуке, в грязи. Выручила традиционно презренная полиция. Именно полиция наняла извозчика и привезла тело в город ближе к полуночи. Все эти бесконечные часы лучшие друзья поэта пили и плакали. Жалко им было. Очень жалко Мишу. Поэтому за телом поехала полиция. А друзья остались переживать в уюте и посильно горевать.

И это, в общем, грамотно. Негодяем, подлецом и ещё бог знает кем уже был назначен майор Мартынов. А друзьям надо было подумать, как ловчей прошмыгнуть в историю хорошими людьми.

В момент ссоры Мартынова и Лермонтова за роялем сидел юнкер Бенкендорф. Родственник Александра Христофоровича. Как вспоминал Раевский: «Играл он недурно, скорее даже хорошо; но беда в том, что Михаил Юрьевич его не очень-то жаловал, говорили даже, что и Грушницкого с него (Бенкендорфа) списал…»

Но над юнкером Бенкендорфом М. Ю. Лермонтов отчего-то совсем не шутил и на дуэль отчего-то не вызвал. Не из-за осторожности, конечно.

Просто в любой трагедии убитого на дуэли поэта обязательно должен присутствовать и уцелеть какой-нибудь Бенкендорф.

Круглоглазый

Странным образом, только сейчас, заметил у Оберхубера и Нокса в «Poliphemos and his Near-Eastern Relations» перевод начала песни о Гильгамеше в эллинизированной форме. То есть «sa nagba imuru» предлагается впервые переводить в греческом варианте как «Polyphemos Kyklops» – «многоречивый круглоглазый».

Интересная получается тогда биография у гомеровского циклопа Полифема (погремуха Болтун)!

Не менее интересно, значит, сложилась жизнь и у Гильгамеша.

Отдай нам Варавву

По-английски имя Варавва звучит как Барабас. А я оказался к этому откровению совершенно не готов.

Выходит, что директор известного кукольного театра – еврей. Вот оно что! Многое становится на места… Книга А. Толстого, и без того будоражащая моё сознание последние девяносто три года, ещё более непроста, ещё более богата подтекстами!

Начал изыскания в этом направлении. Прочитал, например, трагедию Кристофера Марло «Мальтийский еврей». Главный герой трагедии, имя вы его уже знаете – Барабас, – проявляется в этом шедевре XVI века в полном объёме. Травит дочь свою, а чтобы было веселее как-то, динамичнее, травит вместе с ней ещё и целый женский монастырь. По ночам Барабас находит наслаждение в убийствах нищих и больных, ютящихся под городскими стенами.

Ох, недаром Томас Элиот называет Барабаса этого примером «старого английского юмора»!

Я бы, конечно, пошёл чуть дальше Элиота в развитии взгляда на Барабаса как матёрого юмориста, но чего-то опасаюсь.

Шинель

Что-то меня вся эта ситуации подзамутила. Не могу чётко сказать, чем именно, но подзамутила.

Всё в этой истории как-то зыбко, стыдно, туманно (извините) и неправильно.

Как и в самой повести г-на Гоголя. Редко найдётся такое произведение в нашей зализанной классической литературе, которое было бы столь неверно истолковано большинством читателей.

Хотя последнее слово предыдущего предложения – оно, в принципе, мало применимо к нам. Когда мы эту «Шинель» последний раз читали? В каком состоянии находились? Что осталось в нашем сознании после торопливого школьного перелистывания? Тоска, тоска, тоска и жалость к «маленькому человеку», который что-то там шебуршится в картонной своей коробке, высовывает носик из-под крышки, блестит глазками-бусинками заплаканными. С детства меня призывали обратить своё сердце к подобному созданию, отломить этому человеку-хомячку сырку, гладить его, дуть в ушки и пр., что называется ёмким словом «жалеть».

И я, вообразите, жалел. И все жалели. Зазяб наш воробушек без шинельки. Чижик наш пыжик помре в питерской сыроватой мгле. Жалеть подобного рода убогих у нас демонстративно принято.

Сейчас я просто хочу всем напомнить, что А. А. Башмачкин был титулярным советником (по-армейски – штабс-капитаном). А значит, имел, как минимум, личное дворянство. Хотя, скорее всего, имел А. А. Башмачкин дворянство уже с рождения, раз мама у него была «чиновница», то есть жена чиновника. Крёстным у Акакия был, на минуту, столоначальник Правительствующего сената И. И. Ерошкин (сейчас бы такой крёстный многим пригодился). Крёстной была дворянка, «жена квартального офицера», А. С. Белобрюшкова. Чувствуете, как постепенно рассеивается зыбучий образ голодного сиротки, воспитанного канцелярскими крысами себе на потеху и для подшивки дел?