Дикая история дикого барина

16 сентября 1771 года в Москве вспыхнул знаменитый чумной бунт. Москвичи осадили Чудов монастырь, чтобы убить наконец архиепископа Амвросия. Писатель Дмитриев-Мамонов с двумя слугами бросился спасать обречённого архиепископа. Прокладывал себе путь шпагой и пистолетами. Получил камнем в голову, упал и попал под ноги восставшим москвичам.

Сначала думали, что всё… Не встанет. Но, к счастью, выжил. Архиепископа фундаментальные москвичи растерзали, конечно, а вот Фёдора Ивановича не успели.

После героического поступка, камня в голову и нравственного потрясения Фёдор Иванович начал немного чудить. Выпускал афиши странного содержания, звал всех к себе домой, чтобы показать «для любования всем некое чудо». Сама императрица Екатерина Алексеевна заинтересовалась, послала московскому главнокомандующему приказ: афиши запретить, в дом к писателю никого не пускать, однако женская природа слаба: «Уточните же скорее, что же у него в доме есть, что он обещается показать, и тайно рапортуйте на моё имя».

Показ чуда отменили. Литератор не угомонился и издал ещё одну афишу, в которой объявлял о сочинении им новой системы мира. Попутно терзал своих крепостных, требуя от них понимания. Крепостные пустились в бега. Екатерина Великая ещё раз обратила внимание на автора концепции, и тут уже автору пришлось некоторое время скрываться от полиции в лесах.

Вплоть до установления над ним опеки в 1779 году автор куролесил до упора. Но литературные труды не оставлял.

И что характерно: до удара камнем в лоб писал Дмитриев-Мамонов «Правила, по которым всякий офицер следуя военную службу с удовольствием продолжить может», «Любовь Психеи и Купидона». А после удара камнем из-под пера Фёдора Ивановича начали выходить сочинения «Хронология», «Дворянин-философ». Кроме того, публично объявил себя сторонником теории Николая Коперника. Которую, впрочем, вскоре у себя в деревне с блеском опроверг.

Должен быть у писателя какой-то поворотный момент в биографии. Какая-то мелочь должна случиться, чтобы к Копернику человек обратился, к крестьянам потянулся.

Толстой и Ломброзо

Лев Николаевич Толстой очень любил плавать.

И жизнь он понимал как никто другой.

Приехал к нему Чехов, и Лев Николаевич сразу потащил его в воду. Первый серьезный разговор про жизнь и смысл ея у Толстого и Чехова произошел в воде. Оба стояли по горло в воде и говорили, говорили.

А Чехов конфузится свидетелей, пенсне все поправляет, но возражает, конечно, среди кувшинок. Ряска у берега плещется. Карасики, плотвички снуют. Пескарик глупенький в палец ноги Льва Николаевича ткнулся, но не отвлёк гения. Солнышко высоко-высоко. Ракита склонилась над прудом, наглядеться-наплакаться на себя не может. Корова вышла из зарослей, посмотрела и жевать траву перестала. Выбежала баба дородная с хворостиной и по бокам сытым корову несильно вразумляет. Корова со вздохом поворотилась, и мычание разнеслось окрест, густое, сметанное, летнее.

Потом граф и доктор, оступаясь и конфузясь (доктор чуть более, граф же чуть менее), по мокрой траве из пруда стали выходить, что тебе нимфы, рекомые иначе озерные девы. Потом пили чай, и Толстой, привычно оттопырив мизинец, изящно держал чашку над кремовым блюдцем и говорил, что Чехов жизни совсем не знает, не понимает жизни и боится её. Свидетели чайного разговора смиренно стояли под верандой в тени черёмухи.

И Чезаре Ломброзо к Толстому приезжал, чтобы презентовать свою коллекцию преступных типов личностей.

Про дегенератов Толстой слушал очень внимательно, переспрашивал про вырождение инстинктов, записал в книжечку серебряным карандашиком определения кое-какие.

А потом спросил у воодушевлённого рассказом про преступных мудаков Чезаре: и что, мол, помогает ваша классификация в жизни? делает ли она вас счастливее? вы жизнь вообще знаете ли? Раз вы влёт можете определять, кто завтра человека зарежет или ещё того хуже, то, надо понимать, считаете, что жизнь знаете? Нет, говорит Толстой, не знаете вы жизни, гостюшка, совсем не знаете. Посмотрите вокруг! (Тут Чезаре Ломброзо посмотрел вокруг.) Видите людей? – спрашивает сребробрадый гений. Вижу, заинтересованно отвечает Ломброзо, метко выстреливая взором лица свидетелей беседы. Очень вижу, уточняет. А я с ними живу, говорит Толстой, который год и без всякой классификации знаю, что люди они несчастные и способные на любую скверну. Не знают жизни потому что. И никто им помочь не в силах, ни царь, ни церковь… разве что я иногда наставлю. Потому как я жизнь знаю, Чезаре. Ох, как я её знаю. А не знал бы я жизни, разве я б так говорил?

Тут Чезаре замешкался, не нашелся, что ответить. Всё зачарованно смотрел на окружающих, у него же его типология в башке намертво засела.

Пойдёмте купаться, предлагает внезапно Толстой. Пойдёмте нырять и плавать! Кто кого обгонит, тот и прав! Засмеялся в тишине.

Пошли плавать. Чезаре Толстого в воде догнать не мог. Толстой резал гладь мощными гребками своего ладного аристократического тела, то внезапно являя белое свое естество, то пеня волны загорелыми частями.