Дикая охота короля Стаха

— А почему вы прибавили к фамилии вашего предка этот придомок [11] «жись»?

— Давняя история,— вновь мрачно продолжила она.— Дело как будто было на охоте. К глуховатому королю со спины бежал зубр, и завидел это один Ро­ман. Он крикнул ему: «Жись!» — это по-нашему, местному, значит «стережись!», «стерегись!»; король повернулся, но, отбегая в сторону, упал. Тогда Роман, с риском убить короля, выстрелом попал зубру в глаз, и тот упал рядом с королем. После этого в наш герб добавили пищаль, а к фамилии — придомок «жись».

— Такие случаи могли быть в те времена,— под­твердил я.— Простите, я профан в геральдике. Янов­ские, мне кажется, ведутся на нашей земле с двена­дцатого века?

— С тринадцатого,— уточнила она.— И лучше бы они не велись. Эти законы рода полная чепуха, но против них не пойдешь. Эти камины, это правило обязательно жить в этом доме кому-либо из наследников, запрет продавать его. А, между прочим, мы нищие. И дом этот — ужасный дом. И на нас как будто проклятие какое-то лежит. Дважды лишали герба, травили. Почти никто из предков не умер естественной смертью. Вот этого в красном плаще живь­ем отпели в церкви, вот эта женщина с неприят­ным лицом, наша дальняя свояченица, Достоевская (между прочим, один из предков знаменитого писа­теля), убила мужа и едва не уничтожила пасынка, ее осудили на смертную казнь. Что поделаешь, потом­кам за все это надо платить, и на мне род Яновских погибнет. А как мне хочется порой на теплое солнце, под сень настоящих деревьев, которые тут не растут. Мне порой снятся они — молодые, огромные, пыш­ные, как зеленое облако. И воды, такие светлые, такие полные, что дух захватывает, что останавливается от счастья сердце. А тут эти противные ели, трясина, сумрак...

Пламя камина сделало ее лицо розовым. За окнами уже залегла глубокая черная ночь и, видимо, опять начался ливень.

— Ах, пан Белорецкий, я так счастлива, что вы тут, что есть рядом человек. Обычно я в такие вечера громко пою, но я и песен хороших не знаю, все ста­рые, из рукописных книг, собранных дедом. И там ужасы: человек тянет по росянке красный след, зву­чит под землею утонувший колокол...

Приходят дни, и уходят дни...—

запела она глубоким дрожащим голосом.

Приходят дни, и уходят дни,

И на свет наплывает тень,

Бьется Сказко с Кирдяем Пацуком,

Бьется и ночь и день.

Кровь из ногтей от усилий бежит,

Сабли панов исторгают огни,

И упал Сказко, и окликнул он:

«Где ж вы, други?» Не слышат они.

Любка Юрьевна голос признала его,

Собрала свой могучий род.

И «побегли есмо» на конях они

До далеких рудых болот.

— А дальше плохо. Не хочу петь. Только и хорошо, что последние строки:

И упивались друг другом они,

И в ладу их годы прошли,

Пока солнце сияло над грешной землей,

Пока в землю вдвоем не сошли.

Я был глубоко, от всего сердца растроган. Такое чувство бывает лишь тогда, когда человек глубоко ве­рит в то, о чем поет. И какая чудесная старая песня!

А она внезапно уткнулась лицом в ладони и зары­дала. Ей-богу, сердце мое облилось кровью. Что поде­лаешь, я вообще непростительно жалостливый.

Не помню, какими словами я ее утешал.

Уважаемый читатель, до этого самого места я был, как говорится, суровым реалистом. Вы знаете, я не большой охотник до романов в духе мадам Радклиф и первый не поверил бы, если бы кто-нибудь расска­зал мне такое. Тон моего повествования резко ме­няется.

Поверьте мне, если бы все это было выдумкой — я бы выдумал это совсем иначе. У меня все-таки хо­роший вкус, а такого ни один из уважающих себя романистов не осмелился бы предложить серьезным людям.

Но я рассказываю истинную правду. Мне нельзя врать, это для меня слишком свое, слишком важно. Поэтому буду рассказывать, как оно было.

Мы сидели некоторое время молча; камин догорал, и темнота поселилась по углам огромного зала, когда я взглянул на нее и испугался: такие широкие были у нее глаза, так чудно наклонена голова. И совсем не было видно губ — так они побелели.

— Слышите?

Я прислушался. У меня тонкий слух, но лишь через минуту я услышал то, что слышала она.

Где-то в коридоре, слева от нас, трещал под чьи­ми-то шагами паркет.

Кто-то шел длинными бесконечными переходами, и шаги то утихали, то возникали опять.

— Слышите? Топ-топ-топ...

— Надея Романовна, что с вами, в чем дело?!

— Пустите меня... Это Малый Человек... Это опять он... За моей душой...

Из всего этого я понял лишь то, что в этом доме творятся какие-то нелепые шутки, что тут какой-то сорванец пугает женщину.