Дикая охота. Полотно дорог (СИ)

Меред тихонько усмехнулась. Она не успела заметить, как взъерошенная Птица пригрелась под ее одеялом, уютно устроилась у нее на груди, подмяв под себя, и явно решила никуда отсюда не уходить. Впрочем, сама Меред не была против. Теперь это не было больно. Теперь это было по-настоящему хорошо и тепло, искренне и ласково, и она ощущала себя – впервые за долгое время – целостной. Словно чьи-то руки разгладили глубокие раны-борозды, изрезавшие землю, долгое время не знавшую дождей, а потом с неба пролилась вода, сладкая и живая, и засуха наконец закончилась. Картинка была яркой, слишком яркой, и Меред, осторожно прижав к себе тонкую фигурку, задумчиво выдохнула:

- Знаешь, у нас в степи зной был особенный…

- Зной в Келерии тоже особенный, - ядовито отозвалась Атеа, - Такая жара, что сидишь у окошка и гадаешь, что же надеть – меховой зимний плащ или шерстяной двуслойный?..

- Засуха стояла с самого начала лета и едва ли не до осени, - не обращая внимания на едкий тон Атеа, продолжила Меред, - Солнце выпивало землю – так, что под ногами расползались трещины с палец толщиной, а трава едва-едва вырастала, была бурой, горячей и такой пахучей, что голова от того запаха кружилась. Она не могла напиться дождей, а потому напивалась солнцем. Глина крошилась в мягкую-мягкую пыль, и было очень приятно ходить по ней – разве что горячо очень. И песок раскалялся до такого, что к морю мы бежали опрометью, лишь бы быстрее окунуться. Над водой парило, воздух дрожал – и рыбки выпрыгивали прямо из волн… Брызги во все стороны, радуги и серебро, и свет в полупрозрачных плавниках. Знаешь, мне казалось, что они похожи на русалочьи хвосты.

- Разве русалки живут в море? – недоверчиво Атеа взглянула на нее, задирая голову. Меред улыбнулась ей, словно ребенку, и серьезно кивнула:

- Живут. Мы зовем их арани. Говорят, что они ведут корабли через шторм домой, и моряки не раз видели, как в грозу те выпрыгивают из-под кормы и ловят молнии руками, швыряя их в море, чтоб они не вонзились в мачты и паруса. Арани добры к детям Паррена. На причалах мы всегда оставляли дары для них – венки из степных трав, материнские бусы, цветные ленты, и моряки, уходя в плавание, забирали наши подарки и отдавали их морю. А если кого забирала волна, вреда ему не было – ни один ребенок близ Паррена не утонул. Зато потом рассказывали, что кто-то вытолкнул их из воды, и страшно совсем не было. А обернешься – только хвост серебряный мелькнет, почти что рыбий, только больше, гораздо больше.

- А ты видела? – она жадно втянула носом воздух, и Меред ощутила сладкое тепло, разливающееся в груди: Атеа всегда насмехалась над ней и над ее верой, почти что фанатичной, как утверждала Лебедь, однако сама, подобно ребенку, глотала сказки, и все ей было мало, все ей хотелось еще. Ты во всем такая – жадная к жизни, к сражениям, к чувствам, к женщинам…

- Однажды, - негромко ответила она, и Атеа встрепенулась, ловя каждое ее слово, - Однажды осенью я бродила по берегу и собирала ракушки. Море было неспокойное, серое, стальное. Оно выворачивало волны, швыряло их на скалы, и у кромки воды водоросли сбивались в клубки, покрытые белой-белой пеной и крошкой песочной… Пахло остро, пахло солью. Ты знаешь, как пахнет море? – Атеа завистливо покачала головой, превратившись совсем уж в юную девчонку, - Это странный запах. Я однажды отвезу тебя к морю, обещаю. Ты посмотришь на него, и потом уже забыть не сможешь. Оно как равнина, поросшая густой-густой травой, которая стелется по ветру и постоянно меняет цвет – от зеленого до серого, от золотого до синего. Оно задумчивое, грозное, тяжелое – и вместе с тем молодое и смеющееся. Совсем как ты.

Ее висок был под губами Меред, и та легонько и нежно коснулась его, ощущая, как уголок рта щекочет капризный завиток. Ни вожделения, ни обжигающей жилы страсти – лишь мягкая светлая любовь. И запах цветущих яблонь.