Дикая полынь

Сказано со сдержанностью и осторожностью, свойственными высказываниям профессиональных юристов. Но за этими скупыми словами горы трупов, реки крови, десятки тысяч искалеченных стариков, осиротевших детей, ставших совершенно одинокими женщин.

Нет, естественно, необходимости в дальнейшем перечислении фактов, безоговорочно подтверждающих, насколько точна, правдива и, к сожалению, до сих пор актуальна резолюция Генеральной Ассамблеи № 3379, насколько усиливаются расистские тенденции в захватнических и карательных акциях израильских сионистов против арабов.

Стоит зато подробнее поговорить о новых и все более злокачественных метастазах расизма во внутренней жизни Израиля. Так было при правительстве Бегина и Шарона, так оно продолжается при правительстве "национального единства" (в Израиле невесело острят: "правительстве национальной трагедии") Переса и того же Шарона. Я имею в виду расовую дискриминацию, бьющую не по арабским жителям Израиля, а по евреям. Точнее, по "нечистым", "неполноценным", "второсортным" евреям. И не только по этническому, как любят выражаться клерикальные сионистские теоретики, признаку, то есть в зависимости от того, где родился и откуда приехал еврей в Израиль: родившийся на палестинской земле еврей — ультрачистый сабра, пользующийся особенными привилегиями, родившийся в Европе — получистый ашкенази, родившийся на Ближнем Востоке или в Африке — третьесортный сефард, И т. д. и т. п.

Огонь государственного клерикализма направлен прежде всего по детям, родившимся в ассимилированных "не чисто еврейских" семьях.

СЫН — "ЧИСТЫЙ", РОДИТЕЛИ "ПОЛУ…"

В Остии под Римом бежавшая из израильского города Ашкелона бывшая львовянка Ента Кипершлак очень живо и выразительно воспроизвела при мне диалог жены безработного обувщика со своим сравнительно преуспевающим сыном, администратором местного отеля:

— Сынок, ты у нас в городе афлом фаейрдекер йот (идиома, переводящаяся приблизительно так: парень прошел огонь, воду и медные трубы. — Ц.С.). У тебя в каждом вонючем дворе и в каждом важном мисраде (учреждении. — Ц.С.) знакомые. В вашем отеле останавливаются большие тузы из Тель-Авива. Так неужели ты не в силах выхлопотать для твоего отца работу, он уже третий год ходит на биржу труда как на службу.

— Мама, мое общественное положение заставляет меня быть объективным — может быть, на будущий год меня будут выбирать в городской муниципалитет. И я не имею права забывать, что ты и отец даже не ашкеназийцы. И если без хитростей, то еще не настоящие ватики (старожилы. — Ц.С.), значит, не имеете права на первую очередь при получении работы и всего остального. Я — другое дело…

— Но кто тебя родил? Я и отец!

— Но где родили? Уже здесь, в Израиле. Значит, я сабра. И не думайте равнять меня с собой. Если отпустить вожжи, то на равных со мной завтра заговорят йеменские евреи, а послезавтра, не дай бог, эфиопские. Можешь считать, что мне повезло, но в Эрец Исроэль я, слава богу, имею больше прав, чем ты с отцом. Терпите. Всегда после долгой беды приходит, наконец, удача.

Итак, сын — более ценный, более чистый еврей, нежели его родители. И это придает ему больше самоуверенности, заставляет считать себя привилегированным гражданином страны, порождает в нем безнравственное чувство этакой принципиальной снисходительности к родной матери, к родному отцу, приехавшим на "вторую родину" двадцать шесть лет тому назад.

Ента Кипершлак рассказала мне не об исключительном случае из повседневной жизни Израиля.

В Западном Берлине бежавший из Израиля бывший одессит, явно рассчитывая на мое понимание, доверительно поделился со мной таким откровением:

— Конечно, в общем и целом ко мне относились в Израиле лучше, чем к какому-нибудь задрипанному еврею откуда-то из кавказских гор. Собеседник посмотрел на меня ясным, незамутненным взором, как бы стремясь внушить мне, что хотя сионисты причинили ему много горя, но напраслины на них он возводить не собирается. И тут же, явно добиваясь во мне сочувствия, темпераментно воскликнул: — Конечно, на каких-то несколько грошей это приносило мне моральное удовлетворение! Но сабры все равно глядели на меня свысока! Я для них "агурнышт мыт аништ" (в переводе — "ничто и ничего". — Ц.С.), — и, шумно вздохнув, бывший одессит заглянул мне в глаза с кротостью человека, для которого нет ничего дороже правды-матки: — И я-таки их понимаю. Они родились в Палестине, когда там главными были арабы, сумели взять верх над арабами, а я привез туда свою семью, когда Израиль уже с головы до пят вооружен лучше многих известных государств. В этой маленькой стране все лучшие куски уже разобраны, а если вдруг появляются новые смачные куски, их, конечно, отдают настоящим евреям.

"Настоящим".