Дикая тишина

С годами количество книг, подаренных Глин, все росло, как и моя способность раздражать маму. Худшим наказанием в ее арсенале было не пустить меня гулять и отправить в комнату, где мне приходилось коротать солнечные дни за чтением. Когда я была маленькой, меня это раздражало, но скоро перестало быть наказанием, и иногда я нарочно учиняла какую-нибудь шалость прямо с утра, чтобы пойти спокойно дочитывать книгу. В другие дни я лазила по деревьям и забиралась в ручьи, с удовольствием вспоминая, что дома меня ждет «Зов предков» Джека Лондона. Либо всегда можно было перечитать «Кольцо светлой воды»[4], «Обитателей холмов»[5] или любую другую книгу, которая переносила меня в места обитания диких зверей. Я начала мечтать о том, как тоже напишу книгу, и вместо чтения стала пробовать писать рассказы. Я представляла, как беру в руки собственную книгу с пингвинчиком на корешке[6]. А потом нашла то письмо, и мечты вместе с книжками пришлось надолго отложить на полку, потому что наступило время жесткой реальности.

///////

В мамином коттедже я отыскала чистую ночную рубашку и полотенце, сложила их в сумку. Теплые носки: ноги у нее постоянно холодные, как лед, нужно взять носки. Но в ящиках шкафа их не было. Вся одежда нашлась, но ни одного носка; я перерыла все по второму разу и под стопкой аккуратно сложенных носовых платочков увидела его – смятый, надорванный конверт. Он выглядел точно так же, как тогда, в детстве. Мама так и не сказала мне, что это было за письмо, так что я продолжала его разыскивать. Годами. Наконец, я отказалась от поисков, решив, что письмо выкинули, но когда мне было двенадцать, случайно нашла его в корзинке с шитьем. Это было как найти тайное захоронение на археологических раскопках: ты знаешь, что вот-вот заглянешь в иной мир, который всегда был рядом, но скрывался от глаз. Надо же, столько лет спустя она все еще хранила это письмо. Мне не нужно было его читать, я давно знала, что там написано, но все равно достала его из конверта. Знакомые слова, всего лишь черные строчки на белой бумаге, но я полжизни размышляла о том, как они повлияли на жизнь моей семьи, окрасив ее новыми красками. Годами я пыталась сложить в голове собственную версию произошедшего и использовать ее как ответ на множество вопросов. Поля, лес, земля, на которой я выросла, – все это нам не принадлежало. Мы были всего лишь арендаторами. Папа хотел знать, как наследуется владение на правах аренды, и в письме как раз содержался ответ на этот вопрос. Аренда не будет передана по наследству; со смертью владельца поместье со всеми фермами и домами будет продано, и аренда закончится. Новый владелец может возобновить ее, а может и не возобновлять. Я не останусь на ферме навсегда – мне придется покинуть ее, искать работу и строить новую жизнь. Узнав об этом, я отложила тетрадки и ручки в сторону; рассказам о диких зверях пришел конец.

Все мамины носки обнаружились в пластиковом пакете под кроватью. Зачем она сложила их туда? Я выбрала две пары и вернулась в больницу.

///////

С новой сменой появился и новый доктор, очередное незнакомое лицо.

– Мы можем взять ее на операцию по постановке зонда завтра утром. Само собой, в ее состоянии анестезия связана с определенным риском.

– Нет.

– В каком смысле?

– Нет, она бы этого не захотела. Ей бы не понравилось беспомощно лежать и полностью зависеть от других. Она бы этого просто не вынесла. Я знаю, что ей и сейчас это неприятно.

– Но это нужно сделать. Это следующий шаг.

– Не нужно, не нужно. Просто оставьте ее в покое. Это то, чего она бы хотела. – А я точно это знаю? Я уверена? Разве можно вообще принять такое решение и быть уверенной, что оно объективно? Если я буду гнуть свою линию, не придется ли мне до конца жизни сомневаться в этом выборе, сомневаться в себе? Разумеется, придется.

– Я не уверен, что правила это разрешают.

– Вчерашний врач сказал, что выбор за мной. Но дело даже не во мне, а в маме, и я уверена, что она решила бы именно так. – В действительности я вовсе не чувствовала уверенности в этом. Откуда ей было взяться? Произнося эти слова, я будто слышала свист егеря из леса, долгий и монотонный.

Врач послал нас к врачу-консультанту, а тот настоял на встрече с паллиативной медсестрой, чтобы я «как следует поняла свое решение». Я сидела в очередном коридоре и ждала медсестру, а она все не появлялась. Мне ни к чему была эта встреча; я уже понимала куда больше, чем казалось врачу. За годы, миновавшие после постановки диагноза Моту, не проходило и дня, чтобы я не думала о смерти и процессе умирания. Я немало времени провела в больничных коридорах, где научилась ждать и бояться. Немало времени провела я и на открытых всем ветрам скалах, пытаясь осознать бесповоротность смерти и принять ее как часть жизни. И все равно воспринимала смерть только как сторонний наблюдатель, а не как человек, который из последних сил цепляется за свою жизнь. Так как же я могла принять решение за маму? Как? Мне нужно было, чтобы она подсказала мне, подала хоть какой-то знак.

///////