Дикари

— Видите ли, почтенные сенаторы, в самые тяжелые моменты этого расследования, когда я голодал, был избит, оставлен привязанным к дереву в лесу теми, кто пытался помешать мне выступить защитником на процессе Суллы, когда я обнаружил, что из дома вывезена вся обстановка, когда я вынужден был скрываться от преследований у почтенного торговца, испытывавшего ко мне жалость, я не переставал надеяться на богов... Я хотел верить в то, что они не потерпят больше преступлений и в конце концов станут на сторону жертв... Так вот! Уважаемые сенаторы, эта мысль, которая меня не покидала, оказалась верной. Так как наступил момент, когда я через знакомых, которых приобрел даже среди организаторов заговора, узнал, что люди, ради которых Палфурний совершил столько низких поступков, — и именно по этой самой причине, — собираются исключить его из числа живущих: хотят избавиться от живого свидетеля. Я сказал «низкие поступки», так как к отравлению Менезия надо добавить и изготовление ловким подделывателем бумаг, коим и является Палфурний, табличек, якобы найденных у финикийца Халлиля, которые убедили судей в виновности Суллы... Узнав эти ценные сведения, мне оставалось только отправиться в Помпеи и приехать туда раньше наемных убийц, посланных разделаться с Палфурнием: я должен был предупредить того об угрожавшей ему опасности и убедить его явиться в ваше благородное собрание, чтобы вымолить у вас милость, разоблачив преступников, с которыми он действовал заодно... И Палфурний, благородные сенаторы, взятый мною за горло, если можно так выразиться, согласился! И вот он здесь и готов предстать перед вами! А я в этот момент не только адвокат Суллы! Я стал также и защитником жалкого Палфурния, преследуемого угрызениями совести, проклятого богами, ставшего жертвой после того, как он побыл палачом, и теперь заклинаю вас сохранить ему жизнь и приговорить его к изгнанию на самую отдаленную границу империи, где он начнет жизнь честного человека. Он заслуживает сохранения жизни, благородные сенаторы, так как он, именно он, позволит нам своим признанием и показаниями вернуть Сулле уже после смерти похищенную у него честь. Почтенные сенаторы! Вот истинная Справедливость! В милости, которую вы окажете Палфурнию, изгнав его, вместо того чтобы отправить в звериную пасть. Достаточно, увы, и того, что кровь Суллы обагрила арену! Довольно крови! Я уверен, зная благородство души Суллы, что он бы одобрил такое ваше решение... Стражники! — закричал Гонорий театральным фальцетом, на который не последовало реакции, так как момент был драматическим. — Введите свидетеля Палфурния!

Все взгляды устремились на дверь, находившуюся за трибуной, где были расположены комнаты, куда можно было поместить свидетеля или виновного. Сенаторы увидели человека довольно крупного телосложения, с высокой залысиной, с венами на ногах и с опущенными как бы от тяжести стыда глазами.

— Палфурний! — вскричал молодой адвокат. — Не скрывай правду от тех, кто обеспокоен судьбой Рима! Действительно ли ты из Помпеи, где ты живешь, отдал приказание сутенеру Ихтиосу, который ни в чем тебе не мог отказать, доставить яд управляющему Патробию, для того чтобы погубить его хозяина?

— Да, это, увы, моя вина! — прозвучал в тишине, установившейся в зале, слабый голос Палфурния.

— А затем ты, — продолжал молодой адвокат, — употребил твои способности подделывать документы, чем сослужил службу недругам Суллы: ты своей рукой выгравировал таблички, которые помогли убедить всех в том, что бывший офицер-легионер хотел завладеть наследством? Ты сделал это, Палфурний?

— Да, и это тоже, — признался житель Помпеи. — Пусть боги простят мне то, что я посвятил жизнь злу, которое было так необходимо одному важному лицу...

— Ну, вот теперь тебе осталось сказать только одно слово, Палфурний, чтобы представить этому знаменитому ареопагу только правду, а себе — угрызения совести, одно только имя... Это имя ты должен произнести сам! Отвечай! Кому ты помогал, совершая эти преступления?

— Я действовал по наущению патриция Лацертия, — произнес житель Помпеи в полной тишине, которую разорвали голоса сенаторов, изумленных тем, что названо имя конкурента Менезия по трибунату, имя честолюбивого человека, полностью, как было известно, преданного Домициану. Это было сокрушительное откровение, подтверждавшее слухи, ходившие по Городу, о том, что родной брат Цезаря замышлял что-то против императорской власти. И вот некий жалкий адвокатишка, представ перед римским сенатом, превратил этот слух в публичное обвинение, а свидетельские показания Палфурния сделали этот факт достоверным...

Напряжение в зале постепенно спадало. Гонорий продолжил свою речь:

— Что я могу добавить, почтенные сенаторы, к этому грустному признанию? Я оставляю вашему воображению представлять все те последствия, которые может повлечь за собой подобная публичная исповедь.

Это был намек на ответственность, которую может понести брат Цезаря, и ареопаг не ошибся в своей догадке.