Дикие

На большой кровати Саманта почти потерялась, сжавшись в болезненный комок под пестрым одеялом, дыхание – неровное, сон - беспокойный и тяжелый. В комнате было очень душно, царил полумрак из-за опущенных штор, воздух казалось пропитался страхом.

Девушка выглядела бледнее обычного, я понимала, что это всего лишь игра света, но… появилось ощущение, что кожа совсем истончилась. Ее внутренний зверь практически не чувствовался.

- Открой окно, - чуть повернула я голову. – И не вмешивайся, что бы ни происходило, понял?

- А, малышка Хэнсон…

- Макклин, если хочешь, чтобы я помогла, - перебила волка, садясь на стул возле кровати. Конард поворачивал щеколду на створке окна, - с этого момента ты молчишь. Даже не дышишь, не моргаешь, – я взяла с тумбочки какой-то листок и карандаш, протянула его оборотню.

- Что это?

- Это на случай, если язык во рту помещаться перестанет от желания вставить пару язвительных комментариев. Записывай.

Волк откинул голову назад и расхохотался. Громко, на весь дом, но бумажку все-таки взял. Я подождала, пока его гогот стихнет, нашла руку Саманты под одеялом, сжала холодные пальцы и закрыла глаза.

Моя волчица встрепенулась в один миг, закрутилась, завертелась, начла скрестись. А я тут же будто заново ощутила страх Сэм, огромный, жадный, голодный страх. Настолько большой, что он вдруг сожрал весь воздух в комнате, сжал гигантскими, сильными лапами горло, врезался в грудь, заставив с шумом вдохнуть.

О, господи…

Все еще не открывая глаз, я залезла на кровать, легла сзади Сэм, прижалась к ней через одеяло, обняв. Девушка казалась совсем маленькой, очень хрупкой: острые локти, позвонки, сплошные выпирающие кости.

Саманта задергалась, тихо всхлипнула, заскулила, как обиженный щенок. Страшно заскулила, жалко заскулила, отрывисто, колюче.

Я же еще раз глубоко вдохнула и полностью ухнула в страх, в ужас, в кошмар волчицы. Я не вижу картинок, у меня не бывает видений о том, что произошло с волком, чьи эмоции я забираю, только кошмары. Они приходят размытыми силуэтами, скрюченными тенями, мучительными детскими чудовищами. Очень редко можно что-то разобрать и действительно понять, чаще просто страх, или боль, или ярость, или ненависть, или все сразу. Иногда один и тот же кошмар может донимать меня несколько дней. Иногда недель. А иногда они возвращаются. Точнее он. За прошедшее время ставший до дрожи правдоподобным, до омерзения.

Я крепче обхватила Саманту, прижалась теснее, полностью открываясь, волчица внутри разинула пасть. Я словно видела, как вокруг меня, нее, клубится зелено-коричневый туман. Грязный, липкий, жуткий, как он охватывает тело, оседает на шерсти, проникает в горло, нос, уши, глаза, просачивается сквозь кожу. Там за этим туманом были еще какие-то чувства. Неприятные чувства – боль, ненависть, страдания, растерянность. Были и светлые, теплые эмоции: радость, облегчение, уверенность. Но все это сейчас заволокло, закутало, оплело ужасом.

Надо что-то…

Что принесет спокойствие, уверенность, ощущение безопасности, просто тепла. Что-то…

Странно, но в памяти вдруг всплыл Макклин. Не тот, каким он стал сейчас, а тот, каким он был когда-то. По сути мальчишка еще. Но он казался мне таким взрослым тогда.

Мне семь, я жду Марка на крыльце дома альфы, мы должны отправиться на наше место, сумерки. У меня в рюкзаке сэндвичи и какао, и я очень переживаю, что какао остынет, потому что неделю назад Маркус случайно уронил и разбил мой термос, и какао сейчас просто в бутылке. Пластиковой, завернутой в полотенце, украдкой утащенное с маминой кухни.

Начинают просыпаться цикады, они стрекочут в траве, меняются окружающие запахи, перетекают словно одна в другую тени, удлиняются, скоро выпадет вечерняя роса.

А я все сижу и жду Маркуса, который вечно опаздывает. И очень волнуюсь, что дурацкое какао все-таки остынет и Джефферсон снова будет меня подкалывать и никогда больше не доверит собирать рюкзак.

Звук шагов вырывает из раздумий. По дорожке к дому шагает мистер Макклин, в руках у него шлем. Шлем отливает серебром и сталью.